Банщик
Шрифт:
Центр — то самое горнило — представлял собой белое и тихое средоточие лени уездного города в послеобеденные летние часы. Лето было в разгаре. Как раз над серединой площади висело белое овальное облако, настолько плотное, что было ясно видно, какое огромное расстояние отделяет его от синего небосвода. Облако это являлось неотъемлемой частью города, тогда как небесная лазурь — несомненно, нет. Фонтан на площади украшал кособокий Нептун, и казалось, что белое облако нависло над ним лишь для того, чтобы рухнуть вниз и нанизаться на его трезубец.
Площадь была не совсем безлюдна. Однако те несколько человек, которые перемещались по ее диагоналям, куда лучше, чем полное отсутствие народа, свидетельствовали о том, что жизнь города в данный момент тяготеет к окончаниям
Вот, например, двое — встретились перед фонтаном и остановились поговорить, но судя по тому, как они то разводили руками, то всплескивали ими, а потом разошлись, ясно было, что никакой беседы у них не получилось, просто они обезумели от тоски и поделились друг с другом отчаянием, охватившим их из-за того, что город высасывает из них все жизненные соки.
Жалюзи в лавочках были наполовину опущены, и площадь выглядела будто одноглазой; да и этот единственный глаз она прищурила. Между булыжниками мостовой засыхали кучки земли: заступ недавно выполол траву, оскорблявшую собой городское лицо площади.
Открытые окна первых этажей зияли темнотой, закрытые оловянно поблескивали.
Пространство дышало, словно спящий толстяк, и если где-нибудь в доме звенела посуда или били часы, это ничего не меняло: спящий не просыпался и оставался неизменно спокоен.
Откуда ни возьмись перед гостиницей появился гоночный автомобиль. Откуда ни возьмись, потому что свист, который мог бы выдать его приезд, был поглощен неслышным сопением спящего, прежде чем коснулся слуха, а предостерегающему клаксону, способному разбудить даже мертвого, незачем было гудеть на пустынных улицах. Итак, автомобиль возник ни с того ни с сего, и его низкий, серый, вытянутый — и, пока машина стояла на месте, как будто бдительно следящий — корпус готов был развалиться из-за контраста, который он чувствовал между своей энергией и обмякшим городом.
Из автомобиля вышел человек. И не успел из дверей гостиницы вынырнуть портье-коридорный, как машина отъехала, собрав для этого невероятно быстрого скользящего рывка все силы своих мускулистых колес, и похоже было, что гигантский кузнечик сделал большой и при этом очень низкий прыжок. И тут же автомобиль исчез в направлении, обратном тому, откуда появился.
Лицо прибывшего не было лицом ни спортсмена, ни романтика — причем я вовсе не противопоставляю одного другому. У незнакомца был взгляд внимательный, но нелюбопытный, живой, но неторопливый, энергичный, но не резкий, дерзкий, но не вызывающий. И вообще, как ни странно, весь его облик, невзирая на необычную одежду, обнаруживал стремление не привлекать внимания.
Мужчина подошел к портье, ожидавшему его с видом человека, который мог бы показаться вежливым, если бы не с трудом скрываемое любопытство.
— Комната?
— Пожалуйста! Пожалуйста! Вы к нам надолго?
— Комната?
— Извольте. Вы к нам издалека?
— На одну ночь.
— Ваш багаж?..
— Плачу вперед.
И оба скрылись за дверью. Площадь тут же забыла о странном приезжем, но все же стала сопеть чуть тише. Нептун держал свой трезубец кое-как. Облако отползло куда-то в сторону. И никто больше не шагал ни по диагонали, ни по периметру.
Чужак вышел на площадь. Портье не следил за ним. Но его любопытство сосредоточилось на каменной тумбе у ворот гостиницы и продолжало ломать себе голову.
Чужак вышагивал вдоль домов. Он шел не так, как те, кого мы наблюдали на площади в самом начале: шел, как если бы с неколебимым терпением ожидал встретить кого-то, кто, даже приди он на эту площадь спустя столетие, все равно бы не опоздал. Шаг за шагом, без остановки, без сомнений, сменяли один другой — плавно и уверенно. Походка никоим образом не суетливая, походка человека, который не обременен заботами, но при этом не томится от безделья или скуки. Пройдя по самой длинной стороне четырехугольной площади, чужак, подобно всем остальным, двинулся по диагонали и остановился перед фонтаном. То есть в самом математическом
Он стоял так, как если бы остановился случайно, — в окружении странных декораций раскаленного городского центра, будто намеренно построенных здесь, после того как целесообразность хорошенько посоветовалась с роскошью.
Казалось, что фронтоны и мансарды, фонтан с Нептуном, каменные и стеклянные плоскости домов, общий план площади и ее перспектива вдруг одновременно напряглись для того, чтобы резко, хотя и незаметно для глаз скорректировать небрежную случайность своего облика и интуитивно нащупать связь с живым перпендикуляром в центре площади. Застывшие каменные громады домов внезапно точно разбухли, подобно забродившему тесту, и над ними словно появился сотканный из света и воздуха ореол, который позволял отдельным предметам познавать свою ранее скрытую красоту. Нестройность домов по высоте вдруг обернулась гармоничной каденцией, а пестрота выкрашенных в разные цвета стен зазвучала мощным аккордом. Настала кульминация. Площадь отдала себе команду — и ее послушались даже самые отдаленные сосуды, по которым до сих пор из города вытекала жизнь. Течение это повернуло вспять, и жара утихомирилась.
Лицо чужака не было самонадеянным: на нем читалась лишь уверенность в себе, против которой невозможно устоять.
В одном окне показалась голова; потом человека стало видно по пояс. Опершись о подоконник, он обратил взгляд поверх домов напротив. Вскоре, однако, пустые глаза заметили чужака, который словно влек их к себе (а иначе не могло и быть), голова же одновременно втянулась в плечи и высунулась наружу. Итак, чужак, чья поза нисколько не изменилась, стал объектом внимания, причем объектом одухотворенным и крайне притягательным. Выделяясь одеждой, позой и выражением глаз, он будто главенствовал над всем, но тем не менее ни малейшим жестом не навязывался городу и горожанам, чьи взоры стремились к нему с той же естественностью, с какой стоячая вода устремляется в речную быстрину, после того как откроют плотину.
Через какое-то время голова в окошке исчезла, но лишь на мгновение. Вскоре там показались уже две головы, которые, склонившись друг к другу, принялись страстно перешептываться. Потом раздался крик «Анечка!» Было похоже, будто кто-то натянул канат между своим окном и окном напротив, канат, по которому этот зов вернулся обратно, точно кабинка фуникулера. После того как он вернулся, в окне напротив появилось новое лицо, и взгляд из этого окошка уже без всякого труда отыскал дорогу к чужаку. В остальном же на площади по-прежнему не было ни души. Вероятно, в дневные часы крик «Анечка!» звучал здесь довольно часто: этакий условный знак, хорошо известный площади и взволновавший ее не более, чем собственная летняя истома; правда, это была не просто истома, не обычная летняя летаргия, а нечто вроде болезни, приступу которой едва ли смогло бы сопротивляться существо чуть менее апатичное, чем площадь уездного городка.