Барби. Часть 1
Шрифт:
Три гульдена? Барбаросса едва не взвыла, точно пронзенный охотничьим копьем волк.
Три золотых гульдена за этот исторгнутый чужим чревом плод порочной страсти человека и ослицы? Во имя всех блядей ада, не много ли этот ублюдок с самодовольной ухмылкой вообразил о себе и своей лавке? Барбаросса, застыв соляным столбом, принялась лихорадочно считать, беззвучно шевеля губами.
Один гульден — это два талера, один талер — двадцать пять грошей, один грош — два крейцера… Она никогда не могла похвастаться способностями в области счета, но сейчас, обратившись в звенящие монетки, числа складывались друг с другом удивительно споро и послушно. Но с каждой секундой их жизнерадостный чистый звон делался
Все содержимое кошеля, еще недавно казавшегося ей бездонной сокровищницей Оппенхейма[1], не стоило и одной ручки этого злосчастного розовощекого ублюдка, презрительно взирающего на нее из своей отполированной банки. Позвольте, позвольте — Барбаросса стиснула зубы — одним только кошелем ее капитал не исчерпывается. Есть еще дюжина грошей, спрятанная ею на черный день за печью в Малом Замке. Мелочь, но тоже деньги с клеймом Белиала. Еще четыре гроша Гаррота продула ей в кости третьего дня, этот должок пора бы предъявить ко взысканию, если она не хочет доплатить собственными зубами. Еще изрядную горсть можно вытрясти из Саркомы. Родители недавно передали ей деньги с посыльным, так что если она еще не успела спустить все деньги на свои чертовы музыкальные кристаллы…
В конце концов, есть еще тайник в погребе, вспомнила она. Там, за трухлявой доской, припрятан, надежно обернутый в промасленную мешковину, колесцовый пистоль с клеймом Эдмунда Хекклера. Наследие тех времен, когда Броккенбург знал сестрицу Барбароссу совсем под другим именем… Клеймо наверняка поддельное, на счет этого она почти не сомневалась, но сам пистоль приличный, рейтарский. В Унтерштадте за него дадут не меньше двух талеров, хоть и не сбудешь такую штуку так быстро…
Барбаросса ощутила выступивший на затылке ледяной пот. Получалось не просто мало — получалось оскорбительно мало. Даже если бы ей вздумалось вытряхнуть всю эту груду грязного серебра, аргентина и меди в одну кучу, вышло бы самое большее два гульдена.
— Три гульдена? — переспросила Барбаросса небрежно, — Это его цена?
— Три гульдена, — подтвердил приказчик, ничуть не переменившись в лице, не потрудившись даже убрать с него улыбочку, которую Барбароссе хотелось уже сорвать с мясом, — Три рейнских гульдена, госпожа.
Рейнских!..
Еще и уточнил таким деланно небрежным тоном, ублюдок. Как будто она пыталась всучить ему «яблочные» гульдены[2] или презренные тирольские «погремушки»!
Барбаросса ощутила недобрый гул в сжавшихся кулаками пальцах. Прекратив ощупывать кошель, они поползли ниже, туда, где в ее бриджах были устроены потайные карманы, скрытые полами дублета. Некоторые суки носят в таких карманах кружевные платки, но Барбаросса давно нашла для них другое применение.
В левом помещалась «Кокетка», в правом — «Скромница». Эти милашки не выглядели ни опасными, как нож в ее башмаке, ни тяжеловесными, как короткий разбойничий кистень, принятое в некоторых районах Броккенбурга средство разрешения уличных споров. Скорее, они выглядели как изящные и аккуратные украшения из матового металла. «Кокетка» — восемь унций чистейшей латуни, которую она когда-то самолично выплавляла тайком в университетской алхимической лаборатории после занятий, «Скромница» и того меньше, семь с половиной, зато хороший золлингеновский баббит[3] с вплавленными вместо шипов подшипниками, тоже премилая и изящная штучка. Вот только следы, которые оставляли эти дамы на своих жертвах, не назвать ни изящными, ни аккуратными. Скорее, безобразными, как раны, оставленные тупыми зазубренными когтями гарпий.
Когда-то давно, два года назад, еще только привыкая к броккенбургским нравам и порядкам, она, как и многие бойкие девчонки, искала оружие себе по руке, охотно примеряя те экземпляры, что были в ходу среди сверстниц. Пятнадцать лет —
Он быстро вбивает в полные розовых соплей головы своих неофиток, еще не отвыкших тискать кукол, одну простую нехитрую мысль, которой суждено продлить их никчемные жизни. Если ты хочешь дотянуть хотя бы до второго круга, лучше тебе держать в ридикюле помимо пакетика карамельных орешков, платка, ленты для волос, табакерки, кондома из телячьих кишок, маменькиного амулета и всего прочего, что держат при себе хорошие девочки, что-то посущественнее — просто на тот случай, если Ад уготовил тебе сегодня не самый удачный день. У тебя впереди очень много таких дней — где-то по триста шестьдесят в каждом году. А хорошие девочки на этой чертовой горе очень часто превращаются в хороших мертвых девочек.
Надушенным платком не отобьешься от своры жаждущих крови сук, желающих поквитаться с тобой за старые обиды или просто ищущих жертву по той же причине, по которой ее ищут все молодые дерзкие хищницы. Табакерка — не самое надежное оружие против какой-нибудь прожженной зубастой пизды из Шабаша, которой приглянулось твое смазливое личико, и которая желает затащить тебя в свою койку. Амулет — хорошее средство от гонореи или молочницы, но не от удавки, которую накинут тебе на шею в первой же подворотне, чтобы отнять кошель или самозабвенно избить до состояния хлюпающего мешка с костями, просто вымещая грызущую изнутри злость. Брокк — город возможностей, и возможность встретить рассвет со вспоротым брюхом, лежа в придорожной канаве, неизменно подстерегает тебя за каждым углом, а углов в этом городе, кажется, становится все больше с каждым годом…
В свое время она перепробовала много всяких штук, от обычных палиц, обтянутых сыромятной кожей и неизменно популярных в Унтерштадте, до изящных смертоносных стилетов, примитивных в своей варварской эффективности кистеней и оставляющих страшные раны уличных шестоперов. Старый мудрый Броккенбург готов был предоставить к услугам своих воспитанниц все самое лучшее, и неважно, вышло оно из именитых кузниц Золлингена или было создано из того, что оказалось под рукой — все это добро охотно пускалось в ход в дортуарах Шабаша или на улицах. Иногда можно было обнаружить чертовски любопытные экземпляры, больше уместные в королевском саксонском арсенале, чем на улицах вольного имперского города.
Некоторые суки, мнящие о себе невесть что, предпочитали носить боевые цепы, громоздкое, но удивительно сокрушительное оружие, которое они навострились ловко укрывать на себе, пропуская усеянное заклепками било изнутри в рукав дублета. Другие щеголяли ременными нагайками, для которых не составляло труда в одно касание снять с тебя кусок шкуры длиной с ладонь, или миниатюрными глефами — тоже чертовски неприятная штука, способная в один удар с поворотом намотать твои кишки, точно пряжу.
Чертовы суки. Барбаросса была уверена в том, что они делают это не по насущной необходимости, а только чтобы продемонстрировать свой блядский утонченный вкус, не терпящий таких примитивных и грубых орудий, как ножи и дубинки. Херовы выскочки. Если уж твой папенька не барон и не граф, нечего воротить нос, тем более, что ножи и дубинки имели более долгое хождение в Броккенбурге, чем талеры нынешнего императора, ими, небось, еще прабабушки нынешних прошмандовок обучали друг дружку уму-разуму.