Бархат и опилки, или Товарищ ребёнок и буквы
Шрифт:
Тётя явно считала еду таким важным делом, что петь об этом нельзя…
— Я знаю и другие песни, — объявила я тёте Анне. — Я умею петь столько красивых песен, что о-го-го!
Па-па-па-па! Лист зелёный спелой груши, Ляна! Па-па-па-па! Я в бригаде самый лучший, Ляна! Все мы трудимся как надо, Ляна! С— Ладно, ладно! — замахала руками тётя.
— Если тебе песни Виктора Гурьева [6] не нравятся, могу спеть песни Веры Неэлус! — гордо объявила я и запела…
Шёл со службы пограничник, Пограничник молодой, Подошёл ко мне и просит Напоить его водой.— Господи боже мой! — воскликнула тётя Анне. — Прекрати, гадкий ребёнок!
6
Виктор Гурьев и Вера Неэлус — популярные в пятидесятые годы эстонские певцы.
Но я не могла не спеть самое красивое место этой песни: когда девушка дала ему напиться, он почти не пил, а всё глядел на неё.
— Ты сама принесла нам это московское радио! — засмеялся тата, когда Анне пожаловалась ему, что я то и дело пою «красные» песни. Жалоба тёти была странной, вот если бы я рассказала ей про красный пионерский галстук: «Как повяжешь галстук, береги его, он ведь с красным знаменем цвета одного…», тогда бы я поняла её попреки, потому что красный цвет тётя Анне ненавидела до глубины души, но в песнях про зреющие фрукты и воду у колодца не было ничегошеньки красного!
— Когда мы были детьми, мы пели «Дети, домой, зима наступает» и «У нашей киски глазки цап-царапки», — ворчала тётя. — А теперь начали сызмальства забивать детям голову этими красными делами!
— Красный цвет такой красивый, — возразила я тёте. — Не понимаю, почему ты его терпеть не можешь?
— Господи боже мой! — испугалась тётя Анне. — Смотри, не говори это другим, а то меня посадят!
— Вышлют в тюрьму, да?
Тётя захихикала, а тата усмехнулся.
— Ох ты, всезнайка, — примирительно сказала тётя Анне и попыталась меня приласкать. — Высылка и тюрьма — разные вещи. Твою бабушку, тётю Элли, и тётю Нору с детьми выслали в Россию — загнали в вагоны для скота и увезли в Сибирь. А твою маму и моего брата Эйно, они-то немного покрепче, посадили в тюрьму, за решетку… Мамин брат Рууди, который был морским офицером, тоже сидит в тюрьме, и старший брат Волли…
— Ладно, — хмуро сказал тата. — Хватит этих разговоров. Если у вас нет ничего важного, почитайте лучше книжку. Я обещал Артуру помочь с уборкой сена, успею вернуться и отвезу вас на мотоцикле на остановку к вечернему автобусу, если ты, Анне, действительно планируешь взять Леэло в город.
— Книжку почитайте! — ворчала тётя Анне, когда мы остались вдвоём. — Дома полно дел, а он велит книжку читать!
Она приказала мне тихонечко играть, а сама пошла на кухню и звякала-брякала там посудой.
По сравнению с шумом, какой производила тётя, любая игра казалась тихой. Под это звяканье-бряканье не было никакой охоты книжки читать…
Я вытащила на середину комнаты из угла за письменным столом двое счётов и связала их друг за другом розовыми лентами для бантов. К тем счётам, что были побольше, привязала ещё и клетчатую
— Теперь начнётся ссылка! — объявила я пассажирам. — Туу-туу!
— Кто знает, увидит ли тебя ещё когда-нибудь мой глаз! — крикнула одноглазая утка. Остальные молчали, потому что я точно не знала, о чем говорят между собой едущие в вагоне для скота.
Моя бабушка-хуторянка Мари, уже стоя между дядьками с ружьями, сказала мне: «Ты смеёшься, а я плачу — кто знает, увидят ли тебя ещё мои глаза!» Сама я бабушку Мари помнила смутно, но её слова взрослые вспоминали всякий раз, когда говорили о ссылке. Разговоры разговорами, но песня для пассажиров этих вагонов у меня имелась. Настоящая! Её исполнял по радио детский хор Дворца пионеров в передачах «Почтальон Карл» так часто, что слова запомнились сами собой:
Мы едем, едем, едем В далёкие края. Весёлые соседи. Счастливые друзья. Нам весело живётся, Мы песенку поём, А в песне той поётся, Про то, как мы живём. Тра-тата, тра-тата! Мы везём с собой кота, Чижика, собаку, Петьку-забияку, Обезьяну, попугая. Вот компания какая! Вот компания какая!Я не знала, какой домашний скот везли в том вагоне, в котором бабушку Мари вместе с тётей Элли отправили в холодные края, но мама всегда говорила, что бабушка любила всякую домашнюю скотину — коров, овец и свиней, кошек и собак. Куры буквально сбегались к ней, когда она стояла во дворе хутора Аэварди, держа мешочек с зёрнышками ячменя. Наверное, она там, в скотском вагоне, сидела среди кур-петухов — это было гораздо интереснее, чем ехать с Балтийского вокзала на электричке в Рахумяэ!
Кюлли и Анне, дочки дяди Рууди, были на несколько лет старше меня, им я одно время даже завидовала, потому что они несколько недель ехали в вагоне для скота, и название места, где они теперь жили — Красноярский край — звучало очень важно. В месте с таким важным названием наверняка могли жить и обезьяны!
Круглые костяшки счётов производили на полу подходящий шум, немного напоминающий стук вагонных колёс.
Тётя Анне с поварёшкой в руке появилась в двери и спросила:
— Что тут за грохот?
— Ссылка! — сообщила я радостно. — Весёлые пассажиры едут в Красноярский край!
Тётя возвела глаза к потолку и была готова что-то произнести, но в этот миг раздался стук в кухонную дверь, и очередные поучения о чистоте барышни и чёрт знает, о чем ещё, так и не прозвучали.