Бархатный путь
Шрифт:
х х х
В те годы вползло в быт словечко «блат», появились «блатмейстеры», то есть ловкачи, которые по знакомству добывали себе всё, чего хотели. А продуктовая сумка была переименована в «авоську» — авось удастся принести в ней домой что-нибудь такое, чего по карточкам не выдают. В то же время началось отмирание некоторых слов. Ушло из устной речи слово «шамовка», — то есть «еда», и производное от него «шамать», — то есть «есть». Забылось слово «буза», а оно было
Уже шестьдесят лет миновало с той поры, о которой я здесь повествую, а устная речь не стала ни красивее, ни богаче. Газеты, радио, телевидение делают вроде бы нужное дело, повышают уровень людской осведомлённости, но они же способствуют усреднённости повседневной бытовой речи, обесцвечивают её, обезличивают. Из неё улетучиваются живые провинциализмы, она становится, если можно так выразиться, всё более антифольклорной. Поэтому меня нисколько не тревожат и не шокируют неожаргонные словечки, которыми нынче щеголяют некоторые молодые люди. Я воспринимаю это словотворчество как подсознательный протест против речевой обезлички.
х х х
Группа наша на две трети состояла из ребят, а на одну треть — из девушек, будущих работниц и лаборанток. С каким-то грустно-радостным, щемящим душу ощущением вспоминаю я этих девчат довоенной эпохи. Некоторые из них носили короткие чёлочки и мужские кепки, — такая уж мода тогда была. Одевались очень скромно — и очень аккуратно, чистенько. И всех их объединяла какая-то загадочная гордая скромность, незамутненность душевная и духовная. И все они верили в своё и всеобщее доброе будущее. А жилось им нелегко, все они были из семей небогатых; некоторые приехали в Питер из области, из деревень, и жили в общежитии.
Среди девчат нашей группы были и очень миловидные. Когда ребята замечали, что какой-нибудь парень неравнодушен к одной из них, ему давали кличку, используя первый слог её имени. Так завелись у нас Ань, Нин, Тамар, Зин — всех не помню. Мне очень нравилась одна девушка из нашей группы. Это была — с моей стороны — влюблённость безнадёжная, я это понимал, и тщательно скрывал её от всех. А Васе Бугрову, с которым я сдружился с первых дней поступления в ФЗУ, очень хотелось дать мне кличку. Васек стал выпытывать — нет ли у меня какой-нибудь знакомой, к которой я неравнодушен. Я признался, что в доме на Шестой линии, где я живу, есть Наташа. Она иногда приходит к моей двоюродной сестре, и они играют на пианино и поют. Голос у Наташи такой, что прямо за сердце берёт. Она очень хорошо исполняет романс «Вот вспыхнуло утро...»
— Ну, утро тут не при чём, — заявил Вася. — Тут одно ясно: ты в неё по уши втрескался. Значит — ты Нат Пинкертон. А короче — Нат.
Вскоре все в группе стали звать меня Натом. А ведь Вася как в воду глядел. Года не прошло и я влюбился в Наташу, стал стихи ей посвящать. Потом я и другим посвящал, но первое моё стихотворение о любви было посвящено ей, Наташе.
...Но вернусь в свой фабзавуч, к Васе Бугрову. Отец его был ломовым извозчиком, и Вася очень много знал о лошадях и любил поговорить о них. От него я и узнал, что извозчичьи кони в Ленинграде живут куда дольше, чем в Киеве. А почему? Да потому, что Киев — на холмах, улицы там — то в гору, то под гору, и коням там приходится напрягать свои силы куда больше, чем в нашем городе, который построен на ровном месте. А ещё Вася сообщил мне, что в старину, когда в пожарных частях были не автомобили, а лошади, лошадей этих немножко мясом подкармливали; в овёс добавляли кусочки рубленой говядины. Для чего? Для силы! А сила нужна для скорости. Ведь для пожарных самое
Вася был парень весёлый, добрый, все в группе его любили. С чем ему не повезло — так это со зрением. Я хоть одним глазом видел, зато видел им отлично, а он был сильно близорук на оба глаза, носил очки. Из-за этого на него иногда вдруг грусть нападала, и ругал он свои глазенапы, свои очки надоедные. Как-то раз, желая его утешить, я сказал, что с очками люди до глубокой старости доживают и на житуху не жалуются, — и ты, Васек, ещё много лет проживёшь, и на красотке какой-нибудь женишься, и меня, одноглазого, переживёшь. Но не сбылось это моё пожелание-предсказание. Дружил я с Васей и после окончания фабзавуча, потом стали мы встречаться всё реже, и у него, и у меня новые друзья завелись, а после войны узнал я, что погиб Вася Бугров в блокадном Ленинграде. Тогда же узнал я, что на фронте погиб Коля Дорин, лучший ученик нашей группы. Это был удивительно добрый и остроумный парень, любимец всеобщий.
Многим ребятам из нашей группы не суждено было вернуться с фронтов, многих девчат и ребят угробила блокада. А оставшиеся в живых после войны встречались, перезванивались, переписывались. Но годы идут. Недавно умер Зиновий Сосин, соученик мой по ФЗУ. Теперь я переписываюсь-перезваниваюсь только с Аней Рейдер и Нюрой Тихонковой. Неужели только они да я от нашей группы остались? Неужели никого больше из ребят-фабзайцев уже на свете нет? Неужели я — последний?..
х х х
В ФЗУ были две керамические группы. Когда на втором году обучения началась производственная практика, одну группу прикрепили к фарфоровому заводу имени Ломоносова, а другую, нашу, к заводу «Пролетарий» (до революции — завод братьев Корниловых). Это означало, что после окончания ФЗУ мы там и работать будем. Завод Ломоносова (бывший — Императорский) известен всему миру, издавна знаменит своей художественно расписной посудой; при нём даже музей есть. А «Пролетарий» — это завод электротехнического фарфора, о нём и в Ленинграде-то не все знают. Но я был рад, что именно там буду работать. В те годы многие молодые люди, в том числе и я, считали, что всё, имеющее отношение к быту, включая сюда и посуду, — это дело мелкобуржуазное; только мещане отпетые могут всерьёз интересоваться всякими там вазами и сервизами. То ли дело электрофарфор! Он срочно нужен стране! Идёт электрификация деревень, строится могучий Днепрогэс!
Уже во время практики мы имели право выбирать будущую специальность. Я выбрал горновой цех. Почему я избрал эту огневую профессию? В ней виделось мне нечто романтическое, морское. Пусть я буду кочегаром не на корабле, а на суше, — но всё-таки кочегаром! И до сих пор благодарю судьбу за то, что она подсказала мне этот выбор, за то, что мой трудовой путь начался с горнового цеха.
Горновой цех
1933 год. Горн N 6. Мой первый рабочий день. Вечерняя смена. На мне комбинезон, брезентовые рукавицы и кочегарские очки-консервы с синими стёклами. Я напялил себе на лоб эти очки с самого начала смены, чтобы все знали и понимали, что я не кто-нибудь, а кочегар. А понадобятся мне они через два часа, когда я кончу прогрев («прокурку») топок и перейду на мазутно-паровые форсунки.
У стены — штабель метровых сосновых поленьев. Именно сосновых. Ни дуб, ни берёза, ни ольха для горна не пригодны. Здесь нужно длиннопламенное топливо, а самое длинное пламя даёт сосна. Зарядив все четыре топки поленьями, натесав ножом-тесаком щепок и тоже засунув их в топки, я наматываю на железный прут заранее припасённую тряпку, сую её в ведёрко с керосином — и поджигаю. С этим факелом обхожу топки, потом спешу в цеховую конторку и оттуда сообщаю по телефону в заводскую пожарную часть, что шестой горн зажжён.