Баркер К. Имаджика: Примирение. Гл. 37-62
Шрифт:
Выбираясь из дыры, он упал. Вместо того чтобы попытаться встать, — впрочем, она сильно сомневалась, что подобная попытка может оказаться удачной, — он пополз по груде руин на четвереньках, ощупывая руками наваленные перед ним кирпичи, словно слепой. Всхлипы и стоны вырывались из его горла, но усилия, которых требовал подъем, быстро исчерпали последние запасы энергии, и звуки прекратились. Через некоторое время он затих окончательно. Руки под ним подогнулись, и он рухнул лицом вниз, в окружении раскрывшихся веером книг.
Наблюдая за телом, Юдит сосчитала до десяти, а потом двинулась к темнице. Оказавшись от тела ярдах в двух, она заметила движение и замерла. В нем еще оставалась жизнь, хотя и не его. Жучки
В воздухе плясала пыль — последствие высвободившихся здесь сил, и от этого мрак казался еще гуще. Но Целестину она видела: ее скорченное тело лежало у дальней стены. Вне всякого сомнения, он причинил ей серьезный урон. Ее бледная кожа была обожжена и свисала лоскутьями на бедре, боку и плече. Юдит пришло в голову, что, судя по всему, очистительный пыл Роксборо еще имеет какую-то власть над Башней. За последний час ей пришлось увидеть трех поверженных отступников — одного наверху и двоих внизу. Но Целестина пострадала меньше других. Сколь ни серьезны были ее раны, она нашла в себе силы устремить на Юдит яростный взгляд и сказать:
— Ну что, явилась порадоваться?
— Я пыталась предупредить тебя, — сказала Юдит. — Я не хочу, чтобы мы были врагами, Целестина. Я хочу тебе помочь.
— По чьему приказу?
— По своей собственной воле. Почему ты считаешь, что каждый должен быть чьим-то рабом, шлюхой или псом?
— Потому что так устроен мир, — сказала она.
— Мир изменился, Целестина.
— Что? Значит, род человеческий исчез?
— Быть рабом — это не удел человека.
— А ты-то откуда можешь знать? — сказала женщина. — Что-то я не чую в тебе человеческого духа. Ведь ты притворщица, признавайся! Штучка, сделанная себе на потребу каким-нибудь Маэстро!
В любых устах подобная отповедь причинила бы Юдит боль, но слышать ее из уст женщины, которая так долго была для нее маяком надежды и спасения, было жесточайшим приговором. Она так яростно боролась, чтобы стать чем-то большим, чем подделкой, изготовленной в искусственной утробе, но несколькими словами Целестина низвела ее до уровня миража, призрака.
— В тебе ведь даже нет ничего естественного, — сказала она.
— Да и в тебе тоже, — отрезала Юдит.
— Но я когда-то была обычной женщиной, — сказала Целестина. — И я живу памятью о тех временах.
— Живи какой хочешь памятью, но это не изменит фактов. Ни одна обычная женщина не смогла бы просидеть здесь двести с лишним лет и остаться в живых.
— Меня поддерживала жажда мести.
— Кому, Роксборо?
— Им всем, кроме одного.
— Кто этот один?
— Маэстро… Сартори.
— Ты его знала?
— Слишком недолго, — сказала Целестина.
В ее словах ощущалась подлинная скорбь, которую Юдит не могла объяснить, но могла утешить буквально несколькими словами. И, несмотря на жестокосердие Целестины, она не собиралась откладывать это на потом.
— Сартори не умер, — сказала она.
Незадолго до этого Целестина повернулась лицом к стене, но теперь она снова посмотрела на Юдит.
— Сартори жив?
— Я найду его, если ты хочешь, — сказала Юдит.
— Ты правда сделаешь это? Ты его любовница?
— Не совсем так.
— Где он? Где-то рядом?
— Я не знаю, где он сейчас. Бродит где-то по городу.
— Да. Приведи его. Прошу тебя, приведи его ко мне. — Она поднялась на ноги, опираясь на стену. — Он не знает, как меня зовут, но я его знаю.
— Так
— Спроси его… спроси его, помнит ли он Низи Нирвану.
— Кого?
— Просто скажи ему эти два слова.
— Низи Нирвана?
— Да.
Юдит двинулась к пролому, но в тот самый миг, когда она собиралась покинуть темницу, Целестина вновь позвала ее.
— Как тебя зовут? — спросила она.
— Юдит.
— Так вот, Юдит, от тебя не только воняет соитием, но к тому же ты сжимаешь в руке кусочек плоти, от которого, видно, никак не можешь оторваться. Брось его.
Юдит с отвращением посмотрела на свою руку. Диковина по-прежнему была там, наполовину свесившись наружу. Она швырнула её в пыль.
— Что ж тут удивительного, если я приняла тебя за шлюху? — заметила Целестина.
— Стало быть, мы обе совершили ошибки, — сказала Юдит, оглядываясь на нее. — Я приняла тебя за спасение.
— Ты ошиблась гораздо больше, чем я, — ответила Целестина.
Оставив без ответа эту последнюю злобную реплику, Юдит вышла из камеры. Жучки, покинувшие тело Дауда, до сих пор бесцельно копошились вокруг, возможно рассчитывая найти новое убежище, но их прежнее обиталище исчезло. Ее не слишком это удивило: в конце концов, Дауд был актером до мозга костей. Он будет откладывать свою прощальную сцену так долго, как это только возможно, в надежде оказаться в центре подмостков в тот миг, когда опустится занавес. Тщетная надежда, если принять во внимание величие его собратьев по пьесе. Сама Юдит не собиралась опускаться до подобных глупостей. Чем больше она узнавала о разворачивающейся вокруг нее драме, корнями уходившей к легенде о Христе-Примирителе, тем более второстепенной ощущала она собственную роль в ней и готова была вообще отказаться от места в списке действующих лиц. Подобно четвертому волхву, исключенному из Евангелия, она вряд ли окажется желанным гостем в новом благовествовании, которому вскоре предстоит быть написанным, а видя то плачевное место, в котором оказался Его Завет, она не собирается терять время на то, чтобы сочинить собственный.
Глава 49
1
Дежурство Клема закончилось. Он вышел из дома еще вчера, в семь вечера, чтобы приступить к выполнению обязанностей, которые добровольно взваливал на себя каждую ночь. Обязанности же эти заключались в попечении о тех лондонских бездомных, которые были слишком истощены или слишком молоды, чтобы выжить на улицах, имея лишь бетон и картонные коробки в качестве постельных принадлежностей. Ночь накануне летнего солнцестояния должна была наступить через два дня, так что тьма опускалась на город ненадолго, да и воздух был сравнительно теплым, но помимо холода были и другие опасности, подстерегающие слабых, — так сказать, с человеческим лицом. В попытках вырвать добычу у них из пасти он и проводил послеполуночные часы, возвращаясь домой под утро измученным от усталости, но слишком взволнованным, чтобы лечь и уснуть. В таком состоянии был он и сейчас. За три месяца работы с бездомными он увидел столько человеческих страданий, сколько за четыре предшествующих десятилетия. Он видел людей, дошедших до крайней степени обездоленности, живущих на расстоянии одного плевка от символов правосудия, веры и демократии — без денег, без надежды, а многие (и это зрелище было самым печальным) и без сколь-нибудь значительных запасов душевного здоровья. Когда он возвращался домой после ночных блужданий, та дыра, которую он ощущал внутри себя после смерти Тэйлора, не то чтобы заполнялась, но по крайней мере забывалась на время, ибо перед ним вставали картины такого отчаяния, что сама она, будучи отраженной в зеркале, казалась ему чуть ли не воплощением жизнерадостности и благополучия.