Барнаша
Шрифт:
— Что искушаете меня? Покажите мне монету, которою платится подать! Они полагали, что от подобного вопроса, заданного столь почтительно, так тщательно предваряемого всякими поклонами, Ему не уйти в сторону, не увернуться. Он ответит либо «да», либо «нет», и в обоих случаях погубит Себя. В первом, — освятив самый ненавистный налог, потеряет любовь и почтение народа. Во втором — будет предан суду прокуратора.
— Равви, мы знаем, что Ты справедлив, и истинно пути Божию учишь, и не заботишься об угождении кому-либо. Ибо не смотришь ни на какое лицо…
Вот как они старались! Как извивались, однако!
Затаив дыхание, ждали. Конечно, в их карманах нашлись бы и языческие деньги, но не предъявлять
На монете было вычеканено лицо Тиберия — красивое, надменное лицо тирана, с презрительной полуулыбкой на устах. Постарались фарисеи, перехитрили сами себя. Римляне позволили печатать и держать в ходу монету, где не было оскорбляющего иудеев языческого изображения, а лишь имя императора. Но на монете, поданной Иисусу, он присутствовал во всём своём варварском великолепии, и надпись была соответствующая, «Pontifex Maximus».
— Чьё это изображение и надпись? — спросил фарисеев Иисус.
— Кесаревы, — отвечали они.
— Итак, отдавайте кесарево кесарю, — сказал им Иисус.
Но, подумав, добавил:
— И Божие — Богу.
Ормус, бывший свидетелем этого ответа, со смехом пересказал забавную историю Иосифу. Иосиф, рассказывая, тоже ухмылялся. Искренне посмеялся сам Пилат. Но Иисус не улыбался тогда, не радовался удачному ответу. Из всех человеческих чувств этот пророк избрал почему-то грусть и печаль. Он не умел смеяться над человеческими страстями, Он недоумевал, печалился, редко гневался, но не смеялся. «Может, потому стоит теперь на этом месте», — раздражаясь, думал Пилат.
И вот, мало того, что стоит, но ведь и то, в чём Его обвиняют, слушает без смеха или гнева.
— Мы нашли, что Он развращает народ наш и запрещает давать подать кесарю, называя себя Помазанником Царём.
Каиафа был весьма убедителен, произнося эти слова, бывшие ни чем иным, как лжесвидетельством.
Если бы прокуратор не был другом Иосифу, и не имел жену, увлёкшуюся до неприличия всеми этими иудейскими сказками. Не знал жреца по имени Ормус, разъяснявшего ему все эти тонкости, и самое главное — того Человека, которого судили сейчас! Впервые задумался прокуратор о тех, кого вот так же приводили на судейское место, и он, Пилат, не дав себе особого труда поразмыслить, отдавал страдальца на смерть! Он, правда, руководствовался мыслью «одним из этих меньше, одним больше». И не всегда соглашался, конечно. И всё же, всё же, сколько раз наверняка пострадал невинный? Но почему надо думать об этом сейчас, когда решается столь важный вопрос?
— Ты царь иудейский? — спросил он у Иисуса, не глядя на Него, лишь развернувшись в сторону подсудимого.
— Ты говоришь, — ответствовал тот утвердительно. Только в свойственной всем этим иудеям, и пророкам, и не пророкам, цветистой восточной манере. Злившей прокуратора, любившего прямоту в вопросах и ответах, если речь не шла, конечно, об удачной увёртке, вроде той, в которой речь шла о подати кесарю.
Понтий Пилат был достаточно просвещён для этого ответа. Он понимал, о чём идёт речь. Который год, находясь под пятой иноземцев, израильтяне ждут спасения для «избранного народа». Ждут спасения от Бога, ждут в лице Помазанника, Мессии. Господь обещал послать Помазанника в качестве царя Израиля. Иосиф как-то читал ему, прокуратору, из пророка, имени которого запомнить нерадивому слушателю не удалось.
Руками Пилата, который к этому изначально стремился! Ибо смерть Иисуса — начало жизни нового Бога. Бога для подвластных Риму земель, единого для всех.
Между тем толпа разбушевалась. Чего ещё надо римлянину — ведь вот оно, признание! Возбуждённые лица священников, книжников и прочих, неуместные в судилище крики, невыносимый шум. И что теперь делать, когда не хочется делать всего того, что задумал и готовил давно?
Словно ища в своём подсудимом поддержки, прокуратор вновь обратился к нему:
— Не слышишь, сколько свидетельствует против Тебя?
Казалось, из самой глубины существа Иисуса исходит спокойствие. Таким было это лицо — невозмутимым, бестрепетным. И снова прокуратор, не зная, что говорить, ощущая собственное ничтожество, повторил нелепый вопрос:
— Ты Царь Иудейский?
Наверное, Иисусу надоел этот вопрос. Он слышал его с ночи не один раз. Взглянув в холодные синие глаза, пленник устало ответил, и в голосе его было, учитывая обстоятельства, совсем немного упрёка, лишь малая толика его:
— От себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе обо Мне?
По облику прокуратора трудно было судить о чём бы то ни было. Однако, он смутился. Этот человек задел его совесть. И потому ответ Пилата был презрителен и вызывающ.
— Разве я иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что ты сделал? Итак, ты Царь?
— Царство Моё не от мира сего, если бы от мира сего было Царство Моё, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы я не был предан иудеям. Но ныне Царство Моё не отсюда… Ты говоришь, что Я Царь. Но Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать о истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего [369] .
369
Ев. от Иоанна. 18:36–37.
77. Умывание рук
Тысячелетия накапливаются и вечно живут песчинки человеческой мысли и опыта в народных традициях, дошедших к нам из глубины веков. В них — история народа, его быт, его дух. И в них же, глубоко чтимых нами традициях, в этих сгустках разума и знания, — наши слабости, наши предрассудки. Они двойственны, как двойственны мы, сохранившие их люди. Так трудно порой отделить в каждом из обычаев правду от кривды, честность от обмана. То ли глупый набор истин, которые следует применять, не рассуждая, дабы быть, как все. То ли аксиомы, тщательно отобранные лучшими среди людей. Всё зависит, наверное, от того, кто, когда, по какой причине применяет обычай. Истина всегда конкретна. Если традицию вспомнили лишь для того, чтобы обелить свою чёрную душу, представить её серой, как у большинства, или того более — почти белоснежной, какой она бывает лишь у немногих смертных… Тогда на память приходит воспоминание об умывании рук.