Барнаша
Шрифт:
Вернувшись на судейское место и вызвав тем немалое оживление в рядах приникших было иудеев, Пилат в первую очередь взглянул на своего узника.
— Ты говорил об истине, — начал он, выказывая свою недюжинную память и интерес ко всему, что было сказано здесь.
Пилат поморщился, ещё раз взглянул на узника с сожалением. Выдохнул из себя с неохотой:
— Что есть истина?
Но ответа ждать не стал. Шум, беспрестанно доносившийся до его ушей, и осознание того, что священники и старейшины возбуждают народ, напоминал о том, что времени для учёных споров нет. Да он и не охотник до них. Встав со своего
— Я никакой вины не нахожу в нём.
Он хотел уйти тут же. Но ропот остановил его. Каиафа кричал:
— Он возмущает народ, уча по всей Иудее, начиная от Галиля до сего места!
— Всякий, делающий себя царём, противник кесарю, — заговорил, повышая голос, Ханан. — Если отпустишь его, ты не друг кесарю!
Заканчивая эту фразу, первосвященник почти кричал. Хотел быть услышанным в толпе. Это была ключевая фраза. После неё прокуратор должен был бы задуматься, и испугаться. Так он и сделал. А как же иначе — в задуманном им действе нечто подобное было предусмотрено. Старый лис Ханан попался.
Теперь не следовало торопиться. Сыграть надо было достоверно. Пилат, с отсутствующим выражением на лице, присел вновь на беме. Словно в глубокой задумчивости, опустил подбородок на скрещённые руки. Иудеи заглядывали прокуратору в рот, ожидая его слов. Смолкли крики, лица стали ещё напряженнее. Выдержав паузу, Пилат неуверенно промямлил:
— Царя ли вашего распну?
Хищным блеском сверкнули в ответ глаза Ханана.
— Возьми, возьми, распни его! — послышались крики в толпе. — Нет у нас царя, кроме кесаря.
Настало время, самое тяжёлое для прокуратора. Надо было выполнить задуманное Ормусом, а внутреннее чувство сопротивления нарастало. «У тебя есть чёткие указания, выполни их!» — требовал рассудок. «Ты служишь Риму, ты — его солдат. Это приказ, и ради блага страны следует поступиться собственной гордостью и честью!»
У сердца, как это ни странно, имелось собственное мнение на этот счёт. Оно билось всё быстрей. «Нет ничего такого, ради чего следует поступиться честью. Вышвырни этих ублюдков со двора. Не пробуй притворяться, не следуй их правилам. Это — позор!»
Молчание затягивалось. Он почувствовал лёгкое прикосновение Иосифа к спине. Друг призывал его к действию.
— Есть у вас, иудеев, хороший обычай. Я готов следовать ему, — начал Пилат медленно, покоряясь велению рассудка. — Есть некто Иисус, знакомый вам как Бар-Рабба [370] — сказал прокуратор. — Вы знаете его как разбойника и убийцу. Вот двое, которых следует распять сегодня — Иисус из Назарета, и Иисус Бар-Рабба. Одного из них я отпущу вам в честь вашего праздника. Император милостив. Он хочет, чтобы народы в его стране, подчиняясь Риму, сохраняли и свои обычаи, и были довольны. Кого отпустить мне сегодня ради вашего довольства?
370
Варрава.
Слова давались прокуратору с трудом, просто застревали в глотке. Он помянул Ормуса недобрым словом, и далеко не в первый раз. Что толку, правда, жрец расцветал от его проклятий. Придумать такое, чтобы он, прокуратор, упрашивал
— Отпусти нам Бар-Абба! Распни, распни Йэшуа!
Иосиф за спиной дышал тяжело. Рискнул вновь обратиться к прокуратору. Едва слышно посреди диких криков, но настойчиво:
— Не мой племянник, но столь похожий на него Дидим взойдёт сегодня на крест. Я знаю, знаю давно, но не могу поверить. Кто бы мы ни были, и во что бы ни верили, это худший из возможных грехов. Послать на крест невинного!
— Иосиф, мне не до твоих переживаний. Право, я не знаю вполне невинных людей. А этот — из числа учеников Иисуса, которого твой народ называет царём иудейским, а быть царём иудейским в стране, принадлежащей Риму, — преступление. Не прибавляй мне волнений. Я плохо понимаю ваш язык, я сбиваюсь. Все так кричат, у меня звон в ушах. Я уже ошибся в произношении, по-видимому. Как ты говоришь, и как они произносят — Бар-Абба? Я думал — Бар-Рабба. Впрочем, не всё ли равно, как зовут этого насильника и убийцу. Раз они просят его отпустить, отпустим. Хотя, по-моему, рожа у их избранника совершенно злодейская. Я видел его в беткеле [371] . Не то, что у нашего Иисуса.
371
Беткеле — темница, тюрьма (евр. буквально «дом удержания»).
Не вдумываясь в смысл сказанного, озабоченный судьбами племянника и его ученика, Иосиф пробормотал:
— Разница большая. Бар-Рабба — сын учителя. Бар-Абба — сын отца.
— Вот видишь, я же говорю — даже буква имеет значение. Ох, Иосиф, трудный у вас язык. И народ тоже нелёгкий. Да где же запропастился этот негодник!
Последнее восклицание относилось, по-видимому, к Анту. Он, словно услышав слова прокуратора, показался невдалеке от судилища, волоча с собой медный таз на вытянутых руках. В тазу плескалась вода. Таз был поставлен перед прокуратором.
Пилат медленно и торжественно поднялся с судейского места. Немолодой уже человек с выбритыми, как у всех романцев, висками. В бело-пурпурном одеянии, со строгим лицом.
— Вот, — сказал он, внимательно оглядев толпу. Пополоскал в тазу руки. Вынув, внимательно рассмотрел, чистые ли. Умыл руки, что называется.
— Вот, невиновен я в крови праведника сего. Смотрите вы.
Толпа взорвалась ликованием. Надменно произнёс среди приветственных криков толпы счастливый своей победой Каиафа:
— Кровь его на нас и на детях наших.
Пилат только кивнул головой. Самая трудная для него часть драмы, выстроенной Ормусом, закончилась. Он действительно просил собравшуюся перед его домом толпу иудейского сброда, чтобы она разрешила ему оправдать и отпустить обвиняемого. Ему отказали. Он, пользуясь чужим обычаем, снял с себя вину, умыв руки. Замечательно. Хорош представитель великой страны, господин над жизнью и смертью, посланник Тиберия. Когда-нибудь он доставит себе удовольствие убить Ормуса. «Когда-нибудь мне удастся это», — думал прокуратор, не веря самому себе.