Барнаша
Шрифт:
Возражать не приходилось. Римская знать действительно была бы против подобного брака. И Тиберий был готов отправить всю родню в печальное путешествие, возглавляемое десигнатором [192] . Но только что же следовало делать ему, Сеяну, в таком случае?
В одном из его имений грустила бывшая жена, Апиката. Он отобрал у неё детей после развода, и он же, Сеян, лишил её возможности выйти замуж повторно. Даже не так — он лишил её возможности всякой жизни вообще. Она была заперта им, надёжно укрыта от всего света. Так он был устроен. Не мог бы перенести измены той, что была им любима когда-то. Матери его детей. Его женщины — это другое, их может быть много. Для неё же без него и детей жизни быть не должно.
192
Десигнатор — служитель общества похоронных процессий, идущий во главе печальной процессии.
В другом из римских богатых домов грустила ещё одна женщина. Впрочем, снова не то слово, что значит грустила? Сходила с ума, заливалась плачем, билась в судорогах… Он обещал ей, что
Шум в окне, ведущем во двор, отвлёк Сеяна от нелегких мыслей. Его гость был на пороге, молодой, подающий надежды гость. Низко кланяющийся раб доложил о приезде через несколько мгновений. Особой нужды в этом уже не было. Экседра [193] недаром выходила одним из окон во внутренний двор. Все последние годы Сеян устраивал свои жилища так, чтобы видеть гостей раньше, чем они доберутся до хозяина. Гостями могли быть посланцы Тиберия, и недобрые посланцы. Он хотел быть готовым к любой встрече…
193
Экседра — большая комната, обычно открытая (для лета), для зимы — с потолком или сводом.
Сеян приветствовал гостя у дверей экседры, покинув для этого свой солиум. Чувствовалось, что он действительно рад. И приветственная улыбка, и слова, обращённые к гостю, были дружественными, тёплыми. Что крайне редко случалось с Сеяном.
— Я рад видеть тебя снова, — и Сеян произнёс громко и вслух полное имя гостя.
Тот вздрогнул, оглянулся на дверь комнаты, уже прикрытой вышколенным рабом.
— Луций, я предпочитаю, чтоб никто не знал о моём приезде к тебе. Не стоит привлекать внимания к моему имени. Я просил тебя об этом не раз…
— Возможно, ты прав, но не здесь, не на моей вилле, где все преданы мне, потому что обязаны, потому что боятся.
— Пытки могут оказаться страшнее страха перед тобой. Конечно, это всего лишь частный визит к знакомому, но когда люди нашего звания встречаются наедине, вдали от глаз и ушей наблюдателей — невольно возникают подозрения, что это неспроста. Я привык быть осторожным. И не хотел бы объясняться с кем бы то ни было, откуда такая дружба между нами.
— Хорошо, мой молодой и очень осторожный друг. Я оставлю от твоего гордого имени лишь одно — скажем, Нерон… Должен же я как-то к тебе обращаться?
Гость казался всё таким же насторожённым и недовольным.
— Нерон — тоже громко, когда это родовое имя. Впрочем, пусть так.
Сеян вновь удобно устроился в своем любимом солиуме. Поначалу, правда, он предложил своё кресло домовладельца гостю. Но тот выбрал весьма удобную катедру [194] , повозился, устраиваясь на подушках. Устремил свой взор в проём окна.
— Боги, — сказал он, — как же здесь хорошо!
Сеян был привычен к своему жилищу. Но, услышав слова гостя, улыбнулся. И ещё раз с удовольствием окинул взглядом то, что ему принадлежало. Стены комнаты украшены фресками, всё из жизни богов. Много белого и синего цвета, цвета небес и моря. Потолок — ряд перекрещивающихся под прямым углом балок. Между ними углубления, раскрашенные в тёмно-синий цвет. Всё остальное выложено стеклянными пластинками. Пол устлан цветными камнями и мраморными плитами, образуя узор бело-синих оттенков. В открытый проём окна видны синие волны озера. И вправду — хорошо. Словно комната — продолжение лазури неба и белых кружев облаков.
194
Катедра — стул со спинкой в виде полукруга или большей половины окружности, спинка и сиденье катедры были снабжены мягкими подушками.
— Ты непозволительно и вызывающе богат, Луций. Трудно справиться с завистью, когда видишь такую красоту, но ею не владеешь. Надо быть очень, очень великодушным человеком, чтобы простить тебе это.
Сеян улыбнулся беспечно. Человек, который произнёс эти слова, был в самом деле великодушен. И Сеян это знал.
— У императора есть всё это и даже больше. А остальные мне не страшны, — подумав, ответил он гостю.
Тот взглянул на него, и тоже улыбнулся в ответ. Помолчали вдвоём, им это было нетрудно. Казалось, для понимания слов им вообще не нужно.
37. Письмо Иродиады
«…искать с тобой встречи, первосвященник, я не буду. И ты не пытайся найти меня где бы то ни было для переговоров. Знаю, что появление этой женщины, этой развратницы, в женской половине Храма принесло бы тебе немало похвал. Прояви я хоть немного интереса к Богу твоих праотцев, поклонись я Господу Авраама и Иакова, ты снискал бы всеобщее уважение. Как же, Иродиада, грешница и матерь всех грешниц в стране, обращена к истинному Богу и покаялась.
Но это смешно, и ты знаешь, что это смешно. Почти так же странно и смешно было бы появление тебя во дворе Храма Великой Матери. Если бы вдруг ты пришел поклониться Ей, а не проклинать её верных поданных. Согласись, священник, каждому из нас приходится занимать своё место в этом мире, и не стоит менять это место без особых причин. Нам ведь уютно каждому в своей одежде, не правда ли?
Но тогда зачем мои люди добивались встречи с тобой, спрашиваешь ты себя, наверное. Я хочу предложить тебе обмен. Мой род в лице деда немало сделал для вас, служителей Храма. Ты служил когда-то в голубой ризе первосвященника на ступенях построенного им Храма, теперь это делает твой зять, и будут делать твои внуки. Я нахожу, что это немало. И ты должен мне. Впрочем, догадываюсь,
Но то лишь мечты Иродиады, скажешь ты, а мне нужно нечто посущественней. Что ж, я постараюсь быть тебе полезной прямо сейчас.
То, что я открою тебе, знают немногие. Префект ждёт встречи с неким Ормусом из Александрии Египетской. Ормус — жрец, как и ты, правда, иного Бога. Забавно, мой великий дед когда-то и тебя привез со всем твоим многочисленным и жадным семейством из этого города. В твоих книгах немало рассказов о чудесах Господа, но почему-то он не являет их сегодня и сейчас. Быть может, он спит, в годы страданий и бед, развала страны и засилья чужеземцев, не знаю. Мне всегда казалось, что он мог бы быть несколько милостивее к тем, кому обещал власть над всем миром. Великая Мать, по крайней мере, даёт то, что обещает — любовь. Что же касается Ормуса, он и сам — великое чудо своего Бога. Его руками излечиваются болезни, его взгляду подчиняются толпы. Он чувствует людей по лицам, он читает их судьбы прикосновением. Немного есть людей на свете, равных ему в знании людей и богов.
Об истинной цели его приезда можно только догадываться. Но я немало плачу людям, что окружают префекта. Они слушают, они наблюдают, они догадываются. Одна из догадок кажется мне близкой к истине. Имя пророка Йоханана знакомо тебе не меньше, чем мне. Префект интересовался Йохананом так, как будто предмет наших религиозных разногласий занимает его больше всего на свете. Зачем ему искать Йоханана — не для того ли, чтобы покаяться? Это так же смешно, как наше с тобой обращение. Понтию Пилату так же удобно в своей одежде, как нам в своей, нет сомнений. Он готовит встречу Ормуса с Иоанном. Что же должна дать встреча Ормуса с Иоанном? Пророк, охотно обличающий всех нас, искренне любимый народом. Народом, падким на осуждение высоко стоящих над ним властителей. И вот этому любимцу толпы Ормус подарит всё, что знает и умеет сам. Кем станет тогда Йоханан в глазах толпы? Наделённый столь огромной силой?
Я не хочу делать дальнейших предположений. Я думаю, что ты почувствовал колебание земли под стенами Храма. Ты, столько лет державший в руках судьбу твоего Храма, и, будем откровенны, твоего Бога, — Иродиада не боится правды! — ты должен понять…
И вот наконец то, что важно для меня, ради чего я обращаюсь к тебе. Я ведь уже дала понять, что не безвозмездно помогаю тебе. Долгое время голос Йоханана был для меня ничем. Так, ветерок, лёгкий ветерок в пустыне. Но когда этот ветер приобрел силу урагана, когда благодаря этому пустынному оборванцу я стала предметом разговоров, косых взглядов, когда открытое недовольство моим поведением выразил мой драгоценный супруг, наслушавшийся глупых речей!..
Я не привыкла к подобному обращению с собой. И твоя помощь мне в деле его наказания не понадобится. Пророк умрёт, это неизбежно, и перед смертью ещё вспомнит об Иродиаде.
Но уже его смерть окажет тебе неоценимую услугу. Ещё одна услуга Иродов — не будь же глух и неблагодарен! Я уже говорила, что немалого жду от своего будущего, и готова этим немалым делиться.
А прошу совсем не о многом. Пусть в Храме моё имя упомянут с благодарностью и любовью, как имя той, что не чужая Ироду, построившему Храм. Пусть священники и левиты пресекут этот поток слухов, очерняющих меня. Я бы не хотела, чтоб моё имя произносилось с ненавистью, и меня объявляли блудницей на каждом шагу. Не думаю, чтобы Иродиаду можно было бы обелить, наделить её вновь чистотой невинности. Но можно, по крайней мере, забыть её на время! На время, которое она посвятит приближению к Риму. А вблизи Рима можно было бы думать о том, как воссоединить страну. В новой, объединённой стране, и Храм станет чем-то большим, чем сейчас… И Ханан бар Шет — вырастет до облаков, обласканный помнящей долги Иродиадой…»
Ханан глубоко вздохнул и отложил письмо в сторону. Третий раз перечитывал он этот отрывок из длинного послания, единственно достойный интереса. Писем от женщин священнику не доводилось получать раньше, чему теперь он был страшно рад. Перечень смутных обещаний, требований, напоминаний о некоем несуществующем долге — как, скажите, во всём этом разбираться? Да и к чему. Дочь Аристобула, сына Ирода Великого, жена своего дяди. Развратная женщина, мечтающая о царствовании. Кровосмесительное сожительство её не приветствуется церковной иерархией. Но и не осуждается вслух. К чему лишний раз задевать безмерно заносчивых, известных коварством и жестокостью властителей? Иродиада в этом смысле одарена всеми пороками Ирода Великого, но, к счастью, лишена той власти, что была у великого её деда. Какие мечты лелеет она о будущем, забавно. Будучи замужем при живом первом муже. Замужем за этим безвольным, расслабленным Иродом Антипой, рабом потаскухи. Вот уж кто унаследовал от Ирода и коварство, и жестокость, забыв при этом прихватить хоть немного ума или воли к власти. Жена и хотела бы поставить на место отсутствующих качеств мужа свои, но мир этот, к счастью, создан не для женщин. Он, Ханан, и прежде не касался имени Иродиады, жены тетрарха Галилеи, не трепал его напрасно. Не станет и дальше, ни к чему. Надо будет лишний раз напомнить своим, чтобы придерживали языки.
Есть в этом отрывке заслуживающее внимания место. То, что она пишет об Иоанне, вот что важно. Не то чтобы это было для него новостью. Не одна Иродиада догадалась прикормить людей префекта. Есть в его доме и человек Ханана. О появлении Ормуса Ханан уже знал от соглядатая. Знал об интересе, проявляемом Пилатом и жрецом к определённой категории людей — объявлявших себя пророками и учителями, посланниками Бога на земле. Мелькало уже и другое имя — Иисус из Галилеи. Но для чего встречался с этими людьми Ормус? Кого пытался сделать из них?