Баронесса Настя
Шрифт:
Всего лишь несколько дней служили они вместе, а Пряхин уже успел полюбить Касьянова. Обстоятельный и умный парень. Ему бы офицером быть.
— А ну-ка, дай бинокль!
«Места, конечно, маловато. Вот если бы стог соломы тут был!.. Однако орудие замаскировать можно».
Показался паровоз, за ним вагоны с красными крестами на боку. Это был эшелон с ранеными солдатами, их везли с передовой. Там, на западе, в нескольких километрах от Кочубеевки, шли горячие бои. Враг рвался к Воронежу и Курску. На станции теперь скопилось четыре состава: два с боеприпасами, один — с ранеными и ещё какой- то сборный. Впереди был разбит железнодорожный мост, и движение поездов временно
Пряхин повернулся к старшему сержанту:
— Быть посему! Зарывайся в копну, готовь орудие к бою!
Никогда не приходилось зенитчикам стрелять в таких условиях, невиданное это было для них занятие, однако за дело взялись резво. Подвезли на машине орудие, ящики со снарядами. Из посёлка принесли грабли и вилы. Проделали в копне проход, расчистили площадку. В орудийном расчёте половина бойцов — люди деревенские, из соломы они быстро наплели маты и закрыли орудие так, чтобы при стрельбе копна не загорелась. Наконец всё устроилось: и снаряды подносить удобно, и копна не изменила формы. Лётчик, если он на этот раз появится, никаких перемен не заметит. Одно плохо — не было с бойцами Фёдора: как ушёл он с батареи ещё утром, так и не появился.
Привезли обед. Раскладывая по котелкам пшённую кашу со свиной тушёнкой, ефрейтор Канарейкин сказал:
— Ах, жаль, нет парня!
Кто-то из солдат заметил:
— Башковитый паренёк! Ишь веда, чего придумал...
Пушкари помолчали, им было неловко за то, что они не сразу оценили умное предложение, да ещё позволили себе насмехаться над Фёдором.
День клонился к вечеру. Солнце некоторое время стояло над зенитчиками и словно бы изумлённым оком наблюдало за их работой, потом медленно стало скатываться к горизонту и, красное, разомлевшее от дневных трудов, на минуту остановилось у самого края земли — как раз в том месте, куда тянулись чёрные нити железнодорожных путей.
Солдаты замерли у своих мест. Откуда ни возьмись, появился Фёдор. Быстро обежал копну, оглядел её со всех сторон и остановился у ствола орудия.
— Во, здорово! — воскликнул он.— Я же говорил вам, говорил!..
Заметив Касьянова, стоявшего под тенью плетёного щита, Фёдор помялся и спросил:
— Можно, я снаряды буду подносить?
— Снаряды? — удивился командир орудия. — Ну нет, это дело сноровки требует, тут, брат, нельзя без учёбы. Да к тому же гражданский человек в боевом расчёте не положен. Ты нам другую службу сослужи. Вон сосна на пригорке стоит, видишь?
— Вижу.
—На самую верхушку можешь забраться?
— Эка важность! — хмыкнул Фёдор. — Я и не на такие деревья лазал!
— Вот тебе бинокль, а вот флажок красный. Забирайся на сосну и смотри в оба. Как только самолёт услышишь или увидишь, — сигнал подавай. Вот так!
И старший сержант стал размахивать над головой флажком.
— Понял, понял!
Фёдор помчался к сосне. Ефрейтор Канарейкин, провожая его взглядом, проговорил:
—Ах, жаль, каши у нас не осталось. Парня бы накормить надо.
— Что-нибудь придумаем, — успокоил его старший сержант.
А Федька тем временем подбежал к сосне и кошкой вскарабкался на вершину. Удобно расположился между двумя большими ветвями и как взаправдашний артиллерийский наблюдатель стал в бинокль оглядывать небо. На западе — в том краю, где бились с врагом наши армии, — разлилось красное зарево вечернего заката. Чудилось Фёдору, что это отражался в небе огонь орудийных залпов, и даже как будто слышались разрывы бомб и снарядов, лязг танковых гусениц,
И теперь, думая о раненых, он забывал голод, и ему было хорошо.
Между двумя ветвями он устроил настоящее ложе, и сон подкрадывался к нему, но Фёдор помнил, что находится на посту, что батарейцы на него надеются и ждут от него сигнала. При этих мыслях он стряхивал дремоту, принимался вертеть головой и внимательно осматривал небо на западе. Правда, самолёт всегда появлялся в сумерках. Один раненый лётчик говорил, что фашисты боятся наших истребителей и подкрадываются к цели по-воровски, под покровом сгущавшейся темноты. А теперь ещё светло, можно бы, казалось, и подремать, но Фёдор зорко оглядывал пространство, чутко ловил малейшие звуки.
Но вот перед глазами поплыли картины недавнего детства, когда войны ещё не было и все люди жили беззаботной счастливой жизнью. Вспомнился теплый апрельский день, когда отец его, Николай Николаевич Ус, помощник машиниста паровоза, привёз из города Богодухова новенький велосипед, посадил на него сына и сказал: «Я буду толкать тебя сзади, а ты рули». И Фёдор поехал. Он рулил сам и не падал, и ехал вперёд, и, когда надо было, сворачивал на одну тропинку, на другую... Вот только ноги его не доставали педалей, и он не мог сам крутить колёса. Но и так ему было хорошо, и он всей грудью вдыхал прохладный весенний воздух, и ехал всё дальше от барака, в котором они жили.
На следующий день, катаясь с отцом, он изловчился доставать педали и, перевешиваясь то в одну сторону, то в другую, нажимал на них, и велосипед, повинуясь его воле, ускорял ход. Фёдор оглянулся назад, увидел, что отец отстал и что он едет один... И тут он от восторга закричал: «Папа, гляди! Я еду один!..» И ещё сильнее стал нажимать педали и уехал далеко-далеко, а там развернулся и так же самостоятельно подъехал к бараку. Отец и мать сидели на лавочке и улыбались. Отец сказал: «Федька-то мой — орёл!..»
Это было весёлое, счастливое время. И Фёдор, наверное, ещё что-нибудь припомнил бы, но снизу его окликнул звонкий девичий голосок:
— Эй, парень! Слезай! Ужин тебе принесла.
Он ловко спустился на землю, взял из рук девушки котелок, стал есть. Девушка сидела рядом, — ему было неловко, и он делал вид, что совсем не голодный, что только так... проголодался малость.
— Давай знакомиться, — сказала девушка, — меня зовут Марина. Я из отделения связи, телефонистка — Марина Морозова. Вон, видишь, в траве телефонный аппарат спрятала. Я и нитку сюда протянула, — на случай, если будет темно и твоего флажка не увидят. Так что ты того... Как заметишь самолёт, — кричи мне. Флажком маши и кричи.