Барсуки
Шрифт:
– Сядь вон туда. Вон, на лавку сядь, – сказал Семен.
Она с испуганным, непонимающим лицом отодвинулась и продолжала сидеть на коленях.
– В плече-то болит все?.. – спросила она тихо.
– Да нет... вот рука плохо, – сказал и пошевелил коленями.
– Сеня, – помолчав, заговорила Настя. – Ты знаешь, ведь меня Мишка спас. Жутко было... Он меня два раза спас!
– Что теперь, утро или ночь? – с прежней жесткостью в лице спросил он. – Я спал тут...
– Вечер. И ты не знаешь еще всего. Ведь я с Мишкой живу... Вот уж месяц скоро! – был жалостен и хрупок ее голос, и каждое слово звучало вопросом. – А ведь я одного тебя хотела... – искренно и тихо прибавила она. Слабые пальцы
– Я знаю... – сказал Семен и усмехнулся.
– Откуда знаешь? – дрогнула Настя и придвинулась на коленях. – Юда сказал? Юда – дрянь... Как ему жить не стыдно! Ты ему не верь, не надо!
– Да нет... сам Мишка и сказал.
– Мишка?.. – удивленное лицо ее расплылось догадками. Вдруг она колко и звонко засмеялась: – он спас меня, Мишка. А ты бы вот, наверно, не спас! Вода-то ведь холодная, темная... – она зябко подняла плечи. – Ну, а что ты ему сказал?
– Ты б ушла, Настя. Сама видишь, какая ты... – сказал он, приподымаясь на здоровом локте.
– Не уйду. И я знаю, что ты ему сказал, – мельком бросила она. – А я ведь одного тебя хотела! Ты теперь такой, на тебя все смотрят... Ты даже и сам себя не знаешь. Тебя описать, так не поверят!.. Я тебя даже в мыслях поднять не могу... И ты, если захочешь, ты все можешь! Вот ты убил этого... забыла, мне Мишка про него рассказывал. И ты еще можешь, я верю тебе, у тебя лицо такое... И мне все в тебе дорого! – трудно было понять ее волненье: плачет она или смеется.
– Уйди, – с темным, непонятным чувством вставил Семен в торопливую Настину речь. – Ты когда говоришь, мне вот тут спирает... уйди, – он досадным кивком показал себе на больное плечо.
Настя не уходила и не отвечала. Опустив голову, она чертила по деревянному, наслеженному настилу пола резкий угольчатый узор. В углу висел глиняный рукомойник, из него капало в бадью. Звук капели походил на стучанье маятника.
– Ты помнишь... – странным голосом начала она и губы у нее запрыгали. – Ты тогда на крыше стоял, а я подглядывала за тобой из-за занавески. Ужасно боялась, что упадешь... Я ведь тогда не знала тебя, а боялась. Вот и теперь, сердце замирает, глазам больно глядеть на тебя... Ты Катушина помнишь? Он к маме ходил, чуть не всю жизнь ходил, ты знал про это? Придет, сядет у кровати и сидит... Я вот таких не понимаю, и Мишку не понимаю, – как воск делается от одного слова! По-моему, любовь – это когда страшно... Вот точно птица в клюве несет... а вдруг уронит? тогда страшно... – казалось, она бредила на яву, и Семен отвел глаза, точно трусил ее черных глазных впадин. – Вот и ты, не упади, смотри!.. Слушай, ты, когда убивал, тебе было страшно? Было или нет, говори! Как ты его убил?..
– Об этом нельзя... – неопределенно отвечал Семен. – Мы с тобой разные, Настя. У нас не по вашему это делается, мы не каемся. Убит, – значит нужно было! – было заметно, что Семен говорит об этом с трудом.
– Сколько лет с тех пор прошло?.. – думая о чем-то своем, спросила она.
– С каких пор?
– А вот, как мы с тобой... на крыше тогда, – у Настина переносья проложилась морщинка заботы.
– Да семь... восемь.
– Восемь, – повторила она и поднялась с колен...
... Во все последующие дни в Настиных движеньях проглядывала тихая сосредоточенность и робость. В отношениях к Семену, которого продолжала навещать, явилась молчаливая наблюдательность, наружно-нежная заботливость. В приходы Насти его лицо делалось серо и неприветливо. Настя приходила прибрать землянку, носила обед, сидела возле – как и Катушин! но сама сходства этого не замечала. Иногда полускрытая улыбка обегала ее губы. Иногда, напротив, омрачалось вдруг ее смуглое,
Это и случилось в один из вечеров, в конец поздней осени. К Семену, в зимницу, собрались барсуки. Жир в черепке пылал ярче и трескучей, чем обычно. Жарко натопленная печь разливала расслабляющую духоту, насыщенную сверх того запахом вчерашней еды, мокрых шинелей и острыми испареньями усталых ног. Весь день прошел в работе: во исполненье Семенова плана усложняли доступы к барсуковскому месту новыми сетями западней и ям. И потому, что пищей у них были лишь капуста, хлеб и вода, употреблявшиеся в изобильи во всяких смесях, ныне, расположась всюду – сидя и лежа, следили они с хмурой мечтательностью за изголодавшимся воображением: о мирном житии, о махорке, о женской ласке, о жирных щах. Дмитрий Барыков, босой и нечесаный, лениво растягивал гармонь, но сипела та как в простуде, и не удавалась песня.
– Брось ты... нехорошо у тебя выходит, – осадил его Гарасим, дожигая накаленным шилом самодельную трубку. Он сидел на корточках возле печки, шипящие струйки дыма шли от его рук.
Барыков пугливо и тупо скосил на того белесые глаза и сунул гармонь под лавку. Опять заступила место тишина, земляная, самая тихая.
– Эха, бычатинки ба, – вздохнул Петька Ад, сидевший с вытянутыми ногами на полу, и кротко зевнул. – Пострелять ба... долгоухого видал даве.
– Из пальца не выстрелишь... – осадил и этого Гарасим: – ... а патронов я тебе не дам.
Опять текли минуты скучного, зевотного молчанья. Только шипело в древесине Гарасимово шило, да стучал в стене домовитый древоед. Внезапно говор и шум за дверью. Люди прислушались. Петька Ад сонно уставился на дверь. – Они вошли чуть не все двадцать два сразу, свежих от морозца, отряд Жибанды, – щурились на пламя. Остававшиеся встретили вернувшихся восклицаньями и расспросами. Первым вошел Юда в папахе, заломленной назад.
– Почтение друзьям! – сказал размашисто он, увидел Настю возле Семена и подмигнул своей догадке, опуская глаза. – Как попрыгиваешь, дядя Винтиль?
– Попрыгаешь тут... утопа, а не жизнь, – отвечал с ворчаньем Прохор Стафеев. – Курева-то привез хоть, чорт табашный?
– Курево, папаша, вредно. С него грудь трескается... – он больно похлопал Прохора по плечу. – Не плакуй, папаша, привез, привез! И мясца захватил кстати...
– От! Истинно табашный чорт... – умилился Прохор Юде.
– И спиридончик есть! – подхватил Брыкин, но сообщенью его как-то никто не внял.
– Бедрягинцы пожертвовали... – отвечал Юда на вопросительный взгляд Семена и малыми горстями, точно дразнил, стал высыпать на стол махорку из карманов, из какой-то тряпки, отовсюду, где есть место. – Доброта сердца!..
– То-то, пожертвуешь! – понятливо засмеялся Гарасим, двигая бородой. – Мясо-те вели на кухню отнести...
А уж втаскивали и развязывали укутанные в мягкий хлам бутыли с самогоном. Петька Ад сыпал прибаутками. – Уже через минуту, когда вошел Жибанда, не узнать было зимницы. Колебались тяжкие слои махорочного дыма, даже мешали глазу видеть. Не торопясь ни с мясом, ни с вином, плодами мечтаний мучительно-долгих недель, барсуки наслаждались крепкими затяжками едкого, крупно-зернистого самосада. Гул голосов стал глуше и походил на удовлетворенное урчанье. Всякий из новоприбывших ухитрился найти себе место. Брыкин сидел на вытянутых ногах Петьки Ада, который, лежа прямо на полу, с видом истинного блаженства сосал дым из огромной, по росту ему самому, самокрутки. И чем обильней валил дым и вспыхивала огнем бумага, тем больше соловели золотушные Петькины глаза.