Барыня подколодная

Пустошинская Ольга

Вдруг в опочивальню влетела горничная Глаша и заголосила с порога:

– Ой, Марья Алексеевна, там пастух прибежал, говорит, что барин в могиле ворочается и стонет! Говорит, живьём его закопали! Пошлите скорее людей!

Марья Алексеевна вскочила.

– Замолчи, дрянь!

Ей захотелось надавать Глаше пощёчин, чтобы та перестала вопить на весь дом.

– Какой пастух сказал этот вздор?

Глаша ойкнула и попятилась.

– Фролка Фокеев.

Барыня вылетела из комнаты в одном пеньюаре.

Во дворе у конюшни в толпе

баб и мужиков стоял тот самый Фролка и, размахивая руками, что-то рассказывал Семёну, дёргал его за лацкан нового сюртука.

– Марья Алексеевна, – закричал он, увидев барыню, – велите скореича барина откопать! Обмишурились, живой он!

Среди дворни случилось сильное волнение.

– Да обмер он, а не умер! Мы слыхали, что такое бывает!

Барыня вырвала из рук Семёна нагайку и с размаху ударила пастуха по лицу.

– Холоп, скотина! Как ты смеешь врать!

– Да я не вру…

– Ты хочешь сказать, что я живого мужа от мёртвого не отличу? Ты клевещешь на меня! Выпороть!

По её приказу Фрола схватили и выпороли плетью. Этого барыне показалось мало. Пастуха связали и поставили босыми ногами на лёд в погребе, бедняга простоял так целый день.

– Только посмейте осквернить могилу моего любимого мужа, запорю до смерти, со света сживу! – пригрозила дворне Марья Алексеевна. – Даже приближаться к холму не смейте.

Фрола выволокли из погреба.

– Признайся, что ты подло солгал, – уставилась на него барыня.

Измученный голодом и побоями пастух пробормотал, что, наверно, ошибся, принял шум ветра за стоны и, не разобравшись, взбаламутил народ.

– Иди всем это скажи, – потребовала Марья Алексеевна, – чтобы никаких сплетен не было.

Фрол так и сделал, однако было поздно: слух разлетелся и по имению, и по всей округе. В каждом доме только и разговоров было что о похороненном заживо Петре Яковлевиче.

В один из дней в имение нагрянула следственная комиссия. Марью Алексеевну допросили. Она гневно всё отрицала, ссылалась на пастуха. Мол, дурачок всё попутал, а её, честную женщину, обвиняют в таком страшном грехе.

– Мы вынуждены проверить ваши слова.

– Это как же проверить? – растерялась помещица.

– Раскопать могилу и убедиться, – сказали подьячие.

Барыня стала бледной как полотно.

– Вы в своём уме? Прошёл месяц! Что вы хотите там увидеть?

– Хоть год, – спокойно объяснили ей. – По положению тела поймём, был человек мёртв или жив во время погребения.

Подьячие с мужиками из имения пришли на холм, отвалили надгробный камень и под бабьи причитания разрыли могилу. Когда открыли крышку гроба, то увидели окровавленное тело Петра Яковлевича, лежащее лицом вниз. Ногти у него были содраны, пальцы разбиты, дерево гроба исцарапано.

Бабы закричали, завыли.

– Господи, он был жив! В каких мучениях умер бедный наш барин! Накажите эту змею подколодную! Саму её закопать!

Дворня жаждала возмездия и желала барыне оказаться на месте бедного

помещика. Однако Марью Алексеевну и Семёна даже не арестовали. Денег у неё было в избытке, она давала щедрые взятки судьям, подкупала лжесвидетелей. Они клялись – барыня не догадывалась, что помещик обмер, а не скончался, даже бабы, которые его якобы обмывали и обряжали, ничего не заподозрили.

Дело затягивали, как могли, и потом передали в казанский суд, от греха подальше, пусть сами там разбираются.

Время шло, Марью Алексеевну и Семёна не трогали.

Они успокоились и жили в своё удовольствие. Семён завёл себе камердинера, выписал новую коляску из Петербурга. Вечерами посиживал в любимом кресле Петра Яковлевича с чашкой крепкого кофия.

Чтобы прекратить пересуды, они обвенчались в местной церквушке. Бывший псарь стал законным хозяином в имении, барином. Но не успели молодые насладиться медовым месяцем, как в судебном процессе завертелись невидимые шестерёнки, дело сдвинулось с места. Сообщников-отравителей взяли под стражу, отправили в казанский острог.

***

За небольшую мзду Семён уговорил надзирателя устроить им с супругой свидание. Барыня, увидев мужа целым и невредимым, бросилась у нему на грудь и заплакала.

– Полно, полно, милая, – успокаивал её Семён и гладил по вздрагивающим плечам. – Маша, я вот что хотел… послушай. Возьми всю вину на себя.

У той враз высохли слёзы.

– Как? Всю вину на себя?

– Скажи следователю, что я не виноват, что это ты придумала отравить мужа.

Марья Алексеевна со злостью оттолкнула Семёна.

– Ты только для этого меня позвал?

– Голубушка, да выслушай меня. Отчего ты не хочешь? Пойми, имение без присмотра осталось. Развалят, погубят, крестьяне разбегутся, – увещевал Семён. – С кого потом спрашивать? Не думай обо мне худого, лапушка. Я выйду отсюда, я всё сделаю, чтобы тебя вызволить. Взятки дам, продам землю, имение заложу, но ты вернёшься домой.

– Речи – мёд, а дела – полынь, – сомневалась барыня.

После, размышляя за решёткой в камере, она решила, что лучше сделать так, как говорит муж. Или вдвоём сгинут, или Семён ей поможет, а это хоть какая-то надежда. И на очередном допросе Марья Алексеевна заявила следователю, что убийство мужа она обдумала и осуществила в одиночку. Семён ничего не знал, виновата только она. Решила отравить мужа, потому что влюбилась в доезжачего.

Следователь поверил, и Семёна вскоре выпустили.

Вернувшись из казанского острога в имение, он первым делом пошёл в церковь поставить Богу свечку за чудесное избавление. К его удивлению, службу вёл новый батюшка.

– А где отец Серафим? – спросил Семён.

– Вы ничего не знаете? Сана его лишили и в Сибирь на каторгу отправили, – отозвался священник, – за то, что живого человека отпел и позволил похоронить. Говорят, деньги большие за это получил.

Семён поспешил выйти из церкви.