Барышня Эльза
Шрифт:
— Мне? — спросил он, задыхаясь.
Слуга кивнул, повернулся, ушел, и за ним захлопнулась тяжелая парадная дверь.
— Что бы могло это значить? — изумился Фридолин. — Неужели от нее?.. Чего доброго, дом принадлежит этой госпоже!
Крупными шагами он пошел обратно под гору и только теперь заметил, что на конверте прямым и надменным почерком было написано его имя. На углу он вскрыл конверт, вынул листок и прочел:
«Советуем бросить безнадежные розыски и принять эти слова как второе предостережение. В ваших же интересах, мы надеемся,
Он прочел, и рука с письмом повисла.
Это послание разочаровало его во всех отношениях. Оно оказалось совсем не тем, на что в бессмысленном оптимизме своем он надеялся. Во всяком случае, тон был замечательно сдержанный, без всякого привкуса резкости. Напрашивался вывод, что отправители этого письма чувствуют себя не совсем уверенно.
Второе предостережение? Почему второе? Ах да: первое было сегодня ночью! Но почему второе, а не последнее? Может, хотят еще раз испытать его мужество? Хотят подвергнуть его новому искусу? Потом, откуда узнали его имя? Это, впрочем, еще поддается объяснению. Очевидно, они запугали Нахтигаля, и он выдал Фридолина. Кроме того…
Фридолин невольно улыбнулся своей рассеянности: к подкладке шубы были подшиты его монограмма и точный адрес.
Но вот что странно: хотя он и остался при прежней неопределенности, это письмо, он сам не знал почему, в общем его успокоило. В частности, он уверился, что женщина, за которую он трепещет, еще жива и что во власти его ее найти, если он хитро и осторожно возьмется за дело.
Когда, немного усталый, но в своеобразно приподнятом настроении, всю суетность которого он отлично сознавал, Фридолин вернулся домой, Альбертина с ребенком уже отобедали, но остались сидеть за столом, пока он не кончил обедать.
Жена, этой ночью во сне глазом не моргнувшая, когда его распинали, сидела теперь против него с ангельски ласковым выражением лица, воплощение доброй хозяйки и матери, и, к удивлению своему, он не испытывал к ней ненависти.
Он ел с аппетитом, находился в немного возбужденном, жизнерадостном настроении и, по обыкновению, оживленно рассказывал о злободневных мелочах своей практики, особенно подробно о личных перемещениях и повышениях врачей, в курсе которых он всегда держал Альбертину. Между прочим, он рассказал о назначении Гюгельмана, как о свершившемся факте, и поделился с женой своим собственным планом — немедленно, с удвоенной энергией начать самостоятельную научную работу.
Альбертине эти настроения были хорошо знакомы; она успела убедиться в их неустойчивости, и чуть заметной улыбкой она выдала свое недоверие.
Когда Фридолин разгорячился, Альбертина с неподдельной кротостью погладила его, успокаивая, по волосам. Тогда он нагнулся к ребенку, избегая мучительного прикосновения. Он посадил девочку на колени и собрался было ее покачать, когда вошла горничная и доложила, что уже дожидаются шесть пациентов.
Фридолин, радуясь неожиданному избавлению, встал, заметил вскользь, что Альбертине с девочкой не мешает
В ближайшие два часа Фридолин принял шесть старых пациентов и двух новых. В каждом отдельном случае он вникал, как полагается, во все подробности, исследовал, делал пометки, прописывал лекарства и радовался тому, что после напряжения двух последних бессонных ночей сохранил такую свежесть и бодрость духа.
По окончании приема он еще раз, по своей привычке, заглянул к жене и ребенку и обрадовался, что к жене пришла в гости мать, а девочка сидит за французским уроком с фрейлейн. Только на лестнице к нему вернулось сознание, что весь этот порядок, все равновесие и вся уверенность его бытия — не что иное, как суета и обман.
Хотя он отказался от вечернего обхода в поликлинике, его неудержимо потянуло в отделение. Там его ожидали два случая, представлявшие интерес как материал для задуманной им научной работы, и он исследовал этих больных внимательней, чем это делал до сих пор. Затем он развязался еще с одним визитом в центре города, и вышло так, что к семи часам вечера он очутился возле старого дома на Шрейфогельгассе. Только теперь, под окном Марианны, образ ее, совершенно померкший и вылинявший, вспыхнул в его сознании, быть может, ярче, чем все другие.
Здесь-то у него не сорвется. Лениво, с прохладцей, он может отсюда начать. Здесь его не ожидают ни осложнения, ни опасности. То, перед чем отступили бы многие, — предательство по отношению к жениху — лишь увеличивало для него соблазн.
Да, он будет предателем, он будет лгать, обманывать, разыгрывать комедию и тут и там — перед Марианной, перед Альбертиной, перед милейшим доцентом Редигером; он будет вести своеобразное двойное существование: с одной стороны — знающий, способный, уважаемый, подающий надежды врач, добрый супруг и семьянин, а с другой — развратник, соблазнитель, циник, играющий людьми — мужчинами и женщинами — по прихоти своей, по настроению…
В этой раздвоенности он находил теперь какую-то необычайную пряность, и соблазнительность этой ситуации сводилась к тому, что когда-нибудь потом, когда Альбертина давно уже успокоится, убаюканная семейным и супружеским миром, он подсядет с дерзкой улыбкой к ее изголовью и признается ей во всех своих грехах в виде заслуженного возмездия за весь позор и горькую муку, которую она причинила ему во сне.
В сенях он столкнулся с доктором Редигером. Тот с беспечной наивностью сердечно пожал ему руку.
— Как здоровье фрейлейн Марианны? — спросил Фридолин. — Надеюсь, она немного успокоилась?
Доцент Редигер пожал плечами:
— Ведь она была уже достаточно подготовлена к развязке, доктор, — сказал он. — Только сегодня днем, когда выносили тело…
— Значит, вынос уже состоялся?
Доктор Редигер кивнул:
— Похороны — завтра в три…
Фридолин поглядел в пространство.
— У фрейлейн Марианны кто-нибудь из родных?