Баржа смерти (сборник)
Шрифт:
– Вы-то с крестьянами, может, и договорились, – несмело напоминает Константин Иванович, – а у Лямина Ивана Григорьевича телеграмма: Центротекстиль [7] отказал нам в праве выдать по пять аршин тканей на каждого возчика.
– А что, Лямин. Бывший конторщик. Конторщик и есть конторщик, – Перельман не скрывает своего раздражения, – я не предполагаю, что там, в Москве, в Центротекстиле контрреволюционный заговор, но то, что там сидят глупцы – очевидно, – Перельман еле сдерживает себя, чтобы не перейти на крик, – вот Лямина и отстранили, чтоб он не размахивал телеграммой Центротекстиля.
7
– Боже, – лишь простонал Константин Иванович, чувствуя, как всё тело его покрылось испариной.
Подошёл к окну, открыл оконные створки. Пахнуло лёгкой ночной прохладой.
– Вот что, – нерешительно проговорил Константин Иванович, – ко мне давеча приходили двое из Великого. Это село от нас недалёко. Сказали, готовы привезти дрова, что лежат за пять вёрст от фабрики. Но чтоб дали не пять аршин…
– Ну, что Вы замолчали? – хмурится Перельман.
– Семь аршин, – неуверенно проговорил Григорьев.
В это время в дверь просовывается рыжая лисья голова младшего счетовода Кудыкина.
– Я очень извиняюсь, – начинает он.
– Если по делу, то завтра на службе, – строго и начальственно обрывает его Константин Иванович, – а, если без дела-то после работы.
Кудыкин мазнул его гаденьким взглядом. Осторожно закрыл дверь. «Слышал мои слова про семь аршин. И что это Кудыкин до ночи сидит? Вынюхивает, чем начальники заняты», – мельком подумал Константин Иванович. И на душе стало тревожно.
На следующий день фабрика прекратила работу. Рабочих отправили по домам. Но они не расходились, толпились около ворот фабрики. Шумели, но негромко. Кто-то бойкий из фабричного комитета уговаривал рабочих разойтись. Константин Иванович приоткрыл окно своего кабинета. Видит, как к рабочим выходит Перельман. В своей длиннополой шинели и фуражке он показался Константину Ивановичу до боли похожим на кого-то виденного ранее. Борода клином, решительная походка, развевающиеся полы шинели. Дзержинского он видел только один раз, когда ездил в Москву на похороны своей тётки. И вот, на тебе. Вылитый Дзержинский ходит у ворот фабрики.
Тётка Марина нежданно объявилась в Гаврилов-Яме сразу после большевистского переворота. Пять лет о ней не было ни слуху, ни духу. И вот – появилась. Марина радостно обняла племянника, как-то значительно проговорила, рассматривая Константина Ивановича: «Какой ты, однако, стал породистый. И в кого такой, право, вымахал. Родители были, вроде, простенькие». Звонко рассмеялась.
Тетка была молода, года на три старше племянника, красива. И вот умерла от тифа. Только на её похоронах Константин Иванович узнал, что она работала в ведомстве Дзержинского.
Из открытого окна слышится голос Перельмана. Сухой, надтреснутый. Константин Иванович морщится: такой Перельман вызывал в нём острую неприязнь.
– Остановка фабрики – это контрреволюционная провокация. Через пару-тройку дней проблему решим. Как социалист-революционер, прошедший царскую каторгу, я вам обещаю. Виновные будут наказаны.
Крик его резкий, дребезжащий. Как удары палкой по листу железа.
– Константин Иванович, – раздаётся женский голос.
Григорьев вздрогнул от
– Завтра зарплата, будем выдавать? – спрашивает она.
– Непременно, непременно, – заторопился Константин Иванович, – иди, пока они не разошлись. Объяви.
Перельман ещё был с рабочими, когда Клава выскочила к воротам и звонко прокричала, что зарплата, как всегда, будет выдана вовремя. Толпа одобрительно загудела.
В кабинете Константина Ивановича появился Перельман. Проскрипел, не скрывая своего одобрения:
– Верное решение и вовремя. А что, поступили деньги за принятую Ярославлем мануфактуру?
– Как всегда задерживают, – отвечает Константин Иванович, – но мы, я Вам докладывал, часть полотна продали в Кострому. Вот и деньги на зарплату.
Слава Богу, продали до появления этого Центротекстиля. У нас на складе до сих пор не использовано полотна несколько миллионов аршин.
Продали, думали закупить пару новых ткацких станков. И вот не вышло. А сейчас ничего не можем продавать без разрешения Центротекстиля.
– Кругом вредители, кругом. Вот решим вопрос с дровами, поеду в Ярославль. Просто преступление – в такое время задерживать зарплату, – эти фразы Перельмана сопровождалась злобными выкриками на непонятном языке, полным гортанных и хрипящих звуков, особенно согласных «г» и «х». Непохожим на языки ни английский, ни французский, знакомые Константину Ивановичу по гимназии. Откуда было знать старшему счетоводу, что эти проклятья звучали на иврите.
Исаак Перельман, внук минского раввина, человека жёсткого и властного, жил с родителями в доме деда, учился в хедере, где освоил язык Талмуда. Отец Исаака – врач, постоянно боролся с «мракобесием» тестя. Отправил сына в обычную школу. «Я не допущу, чтобы мой сын вырос неразумным, местечковым евреем», – ругался он с тестем. А тесть зло орал на него: «Может, ещё загонишь внука моего к этим еретикам, идолопоклонникам. Идола вознесли себе, Иисуса Назаретскаго, еврея вероломного! Повелено Богом небесным его и последователей его ввергать на дно пропасти. Еретики врут эти, что пророк возвестил об Иисусе, который дал им омерзительный крест вместо обрезания». Отец морщился, но слушал тестя. Когда тот, наконец, замолчал, сказал: «Я атеист. Если встанет вопрос о поступлении моего сына в Московский или Петербургский университеты – примет он и христианство». И посыпались на него проклятья раввина: «Будь ты проклят устами Иеговы, и устами семидесяти имен по три раза. Пусть душа твоя разлучится с твоим телом. Пусть поразит тебя глас Господа. Пусть падешь ты и никогда не встанешь». В праведном гневе ещё хотел прокричать: «Пусть жена твоя будет отдана другому, а по смерти твоей пусть другие ругаются над нею». Но вспомнил, что «жена», которая «пусть будет отдана другому» есть его дочь. Замолчал, и потом тихо прошипел: «Из дома моего идите. С глаз моих долой».
Внук раввина, Исаак Перельман, креститься не стал. Но свой крестный путь нашёл в революции.
Под удивлённым взглядом Константина Ивановича Исаак тяжело вспоминал всё это. Поморщился как от изжоги. Изжога и в самом деле одолевала его. Тихо сказал: «Извините».
Константин Иванович вышел в коридор. Перельман зачадил своей махоркой. Просто невозможно было дышать.
В глубине фабричного коридора видна фигура Кудыкина. Ещё помнится его давешний гаденький взгляд. Кудыкин разговаривает с каким-то незнакомым мужиком. Григорьев слышит их разговор.