Басаргин правеж
Шрифт:
— Моя совесть о четырех убиенных, что на Терском берегу лежать остались, в ухо шепчет, — спокойно ответил подьячий. — Коли не так что сделал, они меня у Всевышнего отмолят. Так что давай, сказывай. Пора с делом сим заканчивать.
Потап перекрестился, вышел на середину пыточной, свел руки за спиной, подставляя их под веревку дыбы.
— Ты чего там мнешься? — удивился Басарга.
— Спроса жду, боярин. Кат-то где?
— На дыбе не твое место, Потап, а мальцов, каковые под кнут пойдут, коли чего утаишь али обманешь. Для тебя же дыба баловство. Коли что, ими тебя пытать
— Подлая-то у тебя все же душа, боярин, — скрипнул зубами вожак разбойников. — Ох, подлая да лживая-то.
— О своей подумай, — ответил опричник, макая перо в чернильницу. — Сказывай, как о душегубстве сговаривались. Чей умысел? Твой али самого совратили?
Допрос длился до утра, однако же мучился подьячий Леонтьев не зря. Сыск был окончен. Теперь он знал все до мелочей.
Самолично отведя разбойника в амбар и затворив за ним засов, Басарга поднялся в свою светелку, стал раздеваться, отчаянно зевая. В глубине комнаты послышался шорох. Боярин тут же метнулся в сторону — на случай, если что-нибудь кинут, — на ходу сцапал с сундука пояс, выдернул саблю, развернулся, вскинув клинок:
— Кто тут?!
— Это я, Светлана. — Наступивший за окном рассвет высветил в изголовье постели девушку лет пятнадцати в платке и нарядном вышитом сарафане. — Исидора-то Кандина дочка.
Она облизнулась и внезапно стала торопливо раздеваться: скинула платок, сдернула сарафан, развязала пояс и спустила юбку, уронила на пол рубаху, в считаные мгновения оставшись совершенно обнаженной. Выпрямилась, опустив руки вдоль тела и развернув плечи.
Опешивший от такого зрелища опричник медленно опустил саблю.
— Делай-то со мной, что токмо пожелаешь, боярин. В невольницы-то свои забирай. Токмо батюшку помилуй!
— Душегуб твой батюшка, — вздохнул Басарга. — Суд его ждет. Ныне сбираемся да через неделю в Москву поедем.
— Отпусти… Его токмо-то отпусти. Тихонечко. Никто и не узнает-то, не заметит. А я отслужу, отработаю. Верной рабыней стану!
— Не могу. Права такого не имею.
— Но ведь малых вазугских-то ты отпустил? Так почему батюшку…
— Вот проклятье! — зло сплюнул подьячий. — Теперь уже и о сем проступке молва разошлась! Раз двадцать теперь донесут!
Он схватил с пола одежду девушки, сунул ей в руки, отворил дверь и выпихнул вон.
Выспаться не удалось. Не успел опричник провалиться в небытие, как его плеча уже коснулся холоп:
— Прости, боярин, воевода кличет.
— Чего ему надо?
— Нешто он мне сказывать станет!
Тихо ругаясь, Басарга оделся, вышел на двор. Здесь светило солнце. А стало быть, при здешнем коротком дне, ему не удалось отдохнуть и часа. Крепость же была бодра и шумна. У застенка и амбаров с пойманными разбойниками гудела толпа — родичи пришли подкормить своих братьев или мужей, показать им детей, поведать о домашних делах. Стрельцы выгружали солому, что уходила ныне с невероятной стремительностью. Ее ведь и заместо постелей стелили, и у порогов всех кидали ноги вытирать, и земляные полы застилали от грязи. А коли вместо трех десятков стрельцов в Кеми две сотни народу постоянно толчется — так и солому стаптывают вдесятеро быстрее.
У
Внезапно на пороге воеводского дома появился в распахнутой шубе купец Прокоп Бачурин, подергал себя за бороду, сошел по ступеням, направился к амбару, растолкал баб, остановился в дверях:
— Что, попались-то, душегубы, голодранцы поморские? Знал я, ведал-то, царский сыск все до донышка раскопает! Висеть вам всем-то ныне, висеть окрест на сосенках и тушками морожеными звенеть! — Откупщик довольно расхохотался и зашагал через двор дальше. Видать, до ветру.
Опричник, с трудом разлепляя глаза, вошел в дом, прошел в горницу — где, понятно, был накрыт богатый стол, — сел напротив боярина Оничкова, решительно налил себе вина в стоящий на краю медный кубок, выпил и спросил:
— Чего звал, воевода?
— Да тут, вишь, купцы холмогорские нагрянули… Подарков привезли… Угощение… — Судя по тому, как заплетался язык боярина, угощение было обильным и хорошо опробованным. — Я тебя к столу кликнуть-то и намеревался. Тебя же нет нигде и нет…
Басарга только вздохнул. Понятное дело, никто днем и не подумает, что другой человек спать может. С искренней душой боярин желал с ним трапезу разделить.
Опричник налил себе еще, выпил, передернул плечами:
— Рябиновая?
— Горчит?
— Крепка… — Подьячий осмотрел стол и наколол себе буженины. Здешнее рыбье изобилие уже начало его утомлять. Хотелось мяса, курятины, потрошков.
— О, боярин Леонтьев! — появился в дверях пахнущий снежной свежестью и сливянкой купец. — Прошу принять-то мои уверения восхищения! Так быстро-то, и всех до единого! Всех татей отловить! Теперича будут-то знать свое место, голодранцы! Дозволь сим скромным даром-то выразить свое уважение…
Откупщик сунул руку под шубу и выложил на стол тяжело звякнувший кошель.
— Хочу увидеть, как их повесят!
— Коли суд в Москве сие решит, так и увидишь.
— Отчего в Москве? — изумился откупщик. — Тут разбойничали-то, тут и вешать!
— Я не судья, — наколол еще буженины Басарга. — Мое дело сыск провести и на суд боярский представить.
— Ты же подьячий, боярин! Нешто своей-то волей не можешь справедливость утвердить? Известное дело, любой-то боярин, любой староста пойманного татя вешать в полном праве! Так чего тянуть?! Увидеть желаю сие чудесное зрелище.
— А потому, как ты иск подавал, — пропустил мимо ушей его слова опричник, — то и тебе туда ехать.
Откупщик, поджав губы, хмыкнул. Снова полез под шубу:
— Чего тянуть, боярин-то? Давай здесь с делом-то сим покончим. Ведомо мне, в полном ты своем праве. Быстро-то и по справедливости.
— Суд такие дела решает, не я.
— Время жаль понапрасну-то терять. Дело-то ясней ясного.
На стол лег еще один тяжелый кошель.
— Я государю служу, купец. Не тебе, — покачал головой Басарга. — Посему по царским законам дела вершить стану, а не по своеволию или обычаям местным. Добром поедешь али вязать надобно?