Басаргин правеж

Прозоров Александр Дмитриевич

У Басарги словно камень с души упал. Он вскинул кубок и провозгласил:

— За вас, други! Что бы я без вас делал…

Попировав еще пару часов с побратимами, Басарга все-таки уснул — прямо за столом, повалившись набок на сундук. И снилось ему, как по дороге через лес он провалился в глубокую снежную яму, запутавшись там в прочных сосновых корнях. Как на крики его сбежались все лесные обитатели и стали что есть мочи рвать его в разные стороны: росомахи тянули одну ногу, лисы — другую, волки вцепились в левую руку, барсуки — в правую. Медведь же обхватил лапами голову и выкручивал столь яро, что опричник вздрагивал и тихонько рычал…

Однако, когда солнце осветило его лицо, опричник

легко поднялся, ощутив себя хорошо отдохнувшим и на диво выспавшимся. Остальные бояре продолжали дрыхнуть. Илья и Тимофей — на постели, Софоний — на сундуке напротив, ухитрившись на столь малом месте раскинуть руки.

— Боярин? — шепотом позвал от двери холоп. — Тебя воевода к столу приглашает. Лакомство ему какое-то к завтраку привезли. Удивить желает.

Володимир Оничков одет был хорошо — шуба песцовая, штаны суконные, шапка соболья, — однако выглядел неважно. Красное, сильно опухшее лицо; осторожные движения, выдававшие у него сильную головную боль, грязные усы и борода, к которым присохли разные крошки.

— Присаживайся, подьячий, отведай, чем Бог послал, — пригласил его воевода к небольшому столу, накрытому в светелке рядом с опочивальней.

Крохотная комнатка явно назначалась для посиделок семейных, наедине с женой, прежде чем ко сну отойти, либо на рассвете найти чего испить. Так что приглашение такое за честь можно было считать: почти в семью позвали, за близкого сочли. Стол ломился от яств: лотки с заливным, блюда с нарезанной рыбой, миски с грибами и ягодами, тарелки с каким-то красным мясом, два кубка, три медных кувшина… Вроде немного — так и столешница невелика.

— Давай выпьем, боярин, за успех сыска твоего, — взяв один из кувшинов, торопливо разлил вино воевода. — Славно ты управился, и быстро на диво.

— Быстрее хотелось, — признался Басарга, но воевода, не слушая его, опрокинул кубок, тут же налил еще, потянулся кувшином в сторону опричника. Пришлось тоже отпить.

Вино было прозрачным, чуть горчило и пахло грибами. Похоже, и побратимов, и воеводу Оничкова угощали из одной бочки.

— За здоровье! — Боярин выпил еще раз, веселея на глазах. Отрезал и положил себе на хлебный ломоть кусок рыбы, ткнул ножом в сторону тарелок мяса: — Вот, испробуй, подьячий. Медвежатина соленая. На морозе хорошо просаливается. Портиться не может, вот и просаливается. У вас в Москве такой не найти. Не везут. Мало медвежатины северной добывается, а цены хорошей не дают. Вот и не везут. Поморы сами ею наслаждаются.

Басарга послушался, отрезал себе ломоть мяса, потом еще один и еще. Согласился:

— Вкусно.

Правда, на его взгляд, ничего особенного в угощении не было. Мясо как мясо. Обычная солонина. Свинина, пожалуй, даже вкуснее будет.

Воевода наполнил свой кубок, выпил. Отставил опустевший кувшин, взялся за другой. И неожиданно прямо в лоб спросил:

— Отчего зачинщиков повесить не желаешь, боярин?

— Не по закону сие, воевода. Надобно судить их по совести и справедливости, коли все сведения о душегубстве собраны.

— Для разбойников-то справедливость одна: петля да осина. — Володимир Оничков осушил еще кубок и наконец-то расслабился, отставив его в сторону. — Так чего тянуть?

— Дабы закон соблюсти.

— Откупщики холмогорские жаждут увидеть татей повешенными, — шире раздвинул на груди шубу воевода. Вестимо, от жары мучился. Все-таки дом был прекрасно натоплен. Однако же знатному боярину по обычаю положено шубу носить, что достоинство и достаток его доказывает. Вот и мучился Оничков. — Так желают, что за то сто рублей отсыпать готовы. А поморцы желают родичей своих спасти, выкупить. Детей, мужей. Никакого серебра за них не пожалеют. Ты подьячий, боярин царский, сыск полный учинил, виновных знаешь.

Так давай при Бачурине-купце зачинщиков повесим, он порадуется да поедет. Время свое зело ценит, не задержится. Опосля остальных-то помилуешь и семьям отдашь. Тебя никто не попрекнет. Сыск проведен, виновные наказаны. Государь будет доволен. Откупщики довольны останутся, поморцы довольны останутся, ты с деньгами немалыми останешься. Да и мне перепадет. Всем хорошо. Так чего же ты упрямишься, боярин?!

— Разве не целовал ты креста государю на верность? — спросил в ответ Басарга. — Разве не клялся служить ему по чести и совести, не жалея сил? Так почему ты думаешь не о том, что честь и присяга от тебя требуют, а о том, кто доволен, а кто недоволен поступком твоим останется? Не об исполнении долга своего печешься, а о прибытке личном? Я прислан виновных в смуте найти, а не суд скорый творить! И как человек чести, приказ сей исполню неукоснительно! В Москву поедут все до единого, так всем ходокам и передай, — решительно поднялся опричник.

— Однако же сообщников оных лиходеев ты в Вазуге отпустил! — обвиняюще воскликнул воевода.

— Я прислан разбой и душегубство каравана с податями расследовать, — приостановившись, ответил подьячий, — а не баловство супротив меня и друзей моих. Посему с виновными в первом поступаю по долгу и чести, а со вторыми — по совести.

Опричник вышел, громко хлопнув за собой дверью, фыркнул себе под нос:

— Ох, чует мое сердце, отольются еще мне эти мальцы прощеные…

Однако про малых ему больше не напоминали. Напоминали о душегубах главных. Всю неделю, что ни день, два-три просителя являлись. Иные сулили за казнь наградить, другие выкуп за свободу накидывали, подарки несли. А потом еще и откупщик стал от поездки в Москву отпрашиваться, предлагая слугу доверенного вместо себя послать. И тоже золото сулил да на дела насущные ссылался…

Все это нытье измучило подьячего так, что он ускорил отъезд на два дня. Решил подвоза сена не дожидаться, по пути понадеялся купить. Басаргу не остановил даже отказ явно обозленного воеводы дать стрельцов для охраны — решил своей силой обойтись. Четверо опытных бояр да столько же обученных холопов — для здешних малолюдных мест сила изрядная, от чужаков отобьется. Пленников же безоружных да баб, что с ними увязались, — и вовсе бояться нечего.

* * *

До столицы пеший караван арестантов добрался только на Сретенье [17] . Истосковавшись по своей ненаглядной, Басарга спешил как мог, не давая ни лошадям, ни людям и дня роздыха. Загнанные разбойники, переданные наконец-то в Разбойный приказ, откровенно обрадовались. В тюрьме Китай-города, может, и не кормят — зато крыша над головой имеется и охапка соломы под спиной. Лежи отдыхай.

17

Сретенье — 15 февраля.

Опричников ждал прием куда более теплый и ласковый. Побратимов — баня, сытное угощение и мягкая постель в теплой светелке. Басаргу — сладкие объятия любимой княжны…

В Александровскую слободу с отчетом он поскакал в субботу — добравшись, понятное дело, только в понедельник. Иоанн посвятил опричнику всего несколько минут, бросив на свиток лишь беглый взгляд, и вернул бумагу подьячему:

— Били двинцев. Моих, с земель опричных. Лиходеи же с берега Терского — все из земства… Стало быть, судить их надобно с боярами земскими. Опять же, узилища у меня тут нет, посадить под замок смутьянов некуда. А их, может статься, поспрошать понадобится. Выходит… Жди, когда в Москву дела меня призовут. Там сию оказию и рассудим.