Башня континуума

Седых Александра

Настолько мастерски это было проделано, что Дэниэл едва не подписал, ни о чем не спрашивая, и спохватился лишь в последнюю секунду.

— А что это? Что я должен подписать?

— Я тебе говорил, — сказал Кит тоном, определенно подразумевающим, что говорил, но бестолковый, безмозглый, рассеянный младший брат забыл.

— Ты мне ничего не говорил!

— Неужели? Ну, хорошо. Видишь ли, раз уж ты сюда добрался, я подумал, мы с тобой должны потолковать о компенсации. Я хочу предложить тебе кое-какую… денежную сумму.

— Ты предлагаешь мне деньги?

С какой стати?

Кит откинулся на спинку стула. Серые его глаза подернулись льдом и пеплом.

— Сколько тебе было, когда ты ушел из дома? Шестнадцать. А сейчас тебе… двадцать три. Когда умер папа… где ты находился в то время? На Каенне, верно? В Сент-Джеймсе. Жил в каком-то чудовищном клоповнике с какой-то шлюхой, беспробудно пьянствовал, правда, в поте лица трудился на местный муниципалитет ловцом бродячих животных!

У Дэниэла сладко задергало в животе, когда он вспомнил, как визжали запаршивевшие дворняги, когда он набрасывал им удавки на шеи, осуществляя древнее, как мир, незамысловатое правосудие. Впрочем, он делал полезное и нужное дело, очищая город от мусора.

— Мне непонятна брезгливая мина на твоем лице. Работа ничем не хуже любой другой. И уж, конечно, не хуже твоей. И мне совсем не понравилось, когда твои громилы вломились в мою квартиру, перевернули все вверх дном и начали избивать меня… постой-ка. Ты, никак, решил, что я спохватился и заявился оспорить завещание?

Кит ничего не сказал, но в глазах его застыл немой вопрос.

— Если бы я хотел оспорить завещание, мне бы стоило заняться этим безотлагательно, ты не считаешь? И потом, у меня нет ровным счетом никаких оснований для этого… даже теоретически, — я прав? Тем более, когда твои гориллы перестали ломать мне ребра, выбивать зубы и выкручивать руки, я подписал все необходимые документы, или тебя неправильно информировали?

Кит смутился. Не без оснований.

— Мне жаль. Поверь, я отчитал своих парней за излишнее рвение. Что касается денег, пойми. Это не подачка и не взятка. Просто я действительно считаю, что отец обошелся с тобой несправедливо, и ты заслуживаешь определенной компенсации. И я сам…

Кит замолчал, бросив взгляд на серебряное распятие на стене. Возможно, оно защищало его от вурдалаков, оборотней и прочих потусторонних тварей.

— Я должен был вернуть тебя домой. А я не вернул. Считай, я искупаю свою вину.

— Предлагая мне деньги? — спросил Дэниэл, пораженный тем, что брат говорит вполне серьезно, даже искренне.

— Боюсь, мне нечего предложить тебе, кроме денег. Ты уже взрослый, мои заботы и мои нотации тебе ни к чему. Я считаю твой образ жизни пагубным, но, боюсь, что, если я буду говорить тебе об этом, ты развернешься и уйдешь, и опять исчезнешь на долгие годы. Так я буду знать, что ты обеспечен, а не умираешь с голоду в сточной канаве.

Дэниэл заглянул в бумаги и несказанно раскаялся в том, ощутив, как зашевелились волосы на голове. Сумма, предложенная братом, была столь велика, что он до конца дней своих мог кататься, как сыр в масле, жить припеваючи и не нуждаться абсолютно ни в чем. Неплохо. Куда как неплохо, особенно, учитывая, что Кит был совершенно не обязан проявлять к младшему брату подобную щедрость. Ручка с золотым пером по-прежнему

была зажата у Дэниэла в пальцах. Пронзительно вскрикнув, он отшвырнул ее прочь, как ядовитую змею.

— Нет!

Кит утомленно вздохнул.

— Тебе необязательно брать деньги прямо сейчас. Я открою счет в банке. За те двадцать или тридцать лет, которые пройдут, пока ты повзрослеешь, наконец, накапают отличные проценты. Тебе не придется ничего делать, просто подпиши.

— Ты что, глухой? Я уже сказал, что не стану ничего подписывать!

— Ладно, не подписывай… просто поставь крестики здесь и здесь.

Дэниэл почувствовал, что еще чуть-чуть, и он даст слабину. Он должен был держаться! Держаться! Во что бы ни стало!

— Ты, наверное, привык продавать и покупать людей, но со мной это не пройдет. Если тебе некуда девать деньги, лучше пожертвуй на благотворительность. Сколько людей нуждаются… от этого кровь стынет в жилах…

Кит действительно не знал — что это. Возвышенные, благородные принципы? Ненависть, столь застарелая и глубокая, что способна толкать на самые безрассудные и нелепые поступки? Простое, неприглядное безумие? Чем бы оно ни было, оно невольно вызывало уважение. Киту очень редко доводилось сталкиваться с волей, равной его собственной. А то и — в чем-то превосходящей.

— Хорошо, раз ты настаиваешь, я отдам эти деньги на благотворительность. Это сделает тебя хоть немного счастливей, Дэнни?

— Да. Наверное.

Кит усмехнулся.

— Будь это не я, а кто-нибудь другой, он бы сейчас, пожалуй, брякнул, что гордится тобой, но, поскольку это всего лишь я, я скажу тебе: убирайся вон.

Ладно. Дэниэл все равно не намеревался оставаться здесь и ублажать раненое эго лорда Ланкастера. Когда он схватился за дверную ручку (отполированную до блеска и щедро политую антисептиком), брат окликнул его.

— Дэнни.

— Ну, что еще?

— Честное слово, ума не приложу, что у тебя стряслось, но, надеюсь, когда-нибудь ты мне расскажешь. И, знаешь, ты можешь жить дома, сколько тебе захочется. Мой дом — это твой дом.

Но, поскольку, это все же был его дом, Кит тотчас спохватился и велел Дэниэлу запомнить несколько простых правил.

— Будешь являться к ужину минимум дважды в неделю. Если хоть раз пропустишь, уши надеру. Если узнаю, что балуешься наркотиками, уши надеру. Если по старой привычке будешь притаскивать домой своих приятелей, уши надеру. В комнате не устраивай бардак. И научись, наконец, держать язык за зубами. Поражаюсь, как ты с такими скверными манерами жив еще. Да, и вот что. Зайди к Ричарду, он ждет.

— Это еще зачем? — простонал Дэниэл.

— Затем, что для тебя — сущий пустяк, а Ричарду будет очень приятно.

Без тени энтузиазма Дэниэл тащился по сверкающим хромом и неоном коридорам Корпоративной штаб-квартиры. Просто не верилось, как сильно здесь все переменилось за минувшие годы.

При отце, как помнилось Дэниэлу, офисы были темными и мрачными, будто владения Аида, в них царила атмосфера угодничества, доносительства и террора, бледные, насмерть запуганные служащие ходили на цыпочках, лампы дневного света больше напоминали лампы для допросов, и бодрый корпоративный музак звучал похоронным маршем.