Башня на краю света
Шрифт:
— Слушай, Амальд! Давай меняться: ты мне — корабль, а я тебе — эту штуковину! А? Согласен? Да или нет?
— Нет.
Ханнибал понимающе кивает, будто он так и знал, что ты откажешься. А потом вытаскивает из роскошных ножен кинжал и вертит его в руках, любуясь сверкающим на солнце клинком.
— Ну а на этот вот будешь меняться? Кинжальчик отличный. Острый — жуть. Петуху можно голову отсечь. Да даже человека можно насмерть заколоть. Ну так что, Амальд? Да или нет?
— Нет.
Ханнибал и на этот раз как будто ничуть не огорчен.
— Правильно, Амальд, дурак бы ты
Ханнибал достает из жилетного кармана часы. Они в желтоватом роговом футляре. Он открывает потертую крышку — большие блестящие часы картинно болтаются у него на цепочке.
— Вещь дорогая. Фамильные часы! Ну, Амальд, теперь что скажешь? Да или нет?
— Хочешь, возьми себе «Морского Дракона». Просто так, задаром.
— Задаром?
— Ну да, задаром.
— Нет, Амальд, ты все-таки сначала подумай. Давай я буду считать до пятидесяти, а ты думай.
Ханнибал поворачивается ко мне спиной, чтобы не мешать мне думать.
— Ну как? Не отказываешься от своих слов?
— Нет.
Ханнибал свистит, засунув пальцы в рот.
— Эй, Карл Эрик, иди сюда, ты будешь свидетель!
Обещание приходится повторить еще раз, чтобы Карл Эрик тоже слышал.
— А теперь ступай принеси корабли! — приказывает ему Ханнибал.
Он толкает меня локтем в бок.
— Карл Эрик у меня ординарец, гайдук. Хороший малый, только жалко его, он скоро умрет.
— Как умрет, почему?
— А от чахотки. У него все братья и сестры умерли от чахотки, то есть все, кроме самой младшей сестренки, но она уже лежит больная и тоже скоро умрет.
Карл Эрик приносит корабли, Ханнибал кладет «Морского Дракона» на колени и гладит его в совершенном восторге.
— Это ты умно сделал, Амальд! Часы я тебе все равно бы не отдал, они дорогие, сам понимаешь. Но все-таки ты тоже должен взамен что-нибудь получить. Я так решил. И я уже знаю что. Уж это-то тебе понравится. Увидишь, останешься доволен! Только это такая вещь — ее нельзя просто взять и показать. Чтоб она понравилась, надо ее по-особенному показывать. Ты приходи сюда завтра утром: если погода будет хорошая, я тебе ее покажу!
— Что покажешь-то?
— Нет, сейчас я ничего говорить не стану. Но я точно знаю, Амальд, ты будешь ужасно доволен! Не думай, я тебя не обману, вот тебе моя рука! Слышишь, Карл Эрик, ты у нас свидетель!
И Ханнибал что есть силы хлопает меня по руке в знак того, что он меня не обманет.
— Теперь мы с тобой друзья! Верно, Амальд? Да или нет?
— Угу.
Ханнибал бросает на меня выразительный взгляд. Потом минуту сидит, ласково поглаживая «Морского Дракона», с таким видом, будто хочет что-то сказать, но никак не может решиться.
— Слушай, Амальд, ты ведь уже ни чуточки на меня не злишься, правда же?
— Правда.
— Слушай, Амальд, сказать тебе одну вещь, которой ты не знаешь?
— Скажи.
— Ну так вот: ты ведь мне почти что брат! То есть брат, но не родной, а двоюродный! Ты небось этого не знал?
— Не знал.
— Видишь, а я тебе сейчас объясню. Хочешь,
— Хочу.
— Понимаешь, моя мать — она дочь твоего деда, того, которого звали как тебя! Так что вот, Амальд, теперь ты знаешь! И получается, что наши с тобой матери — сестры, верно ведь? А значит, что одна, что другая — никакой разницы, верно? А, Амальд? Да или нет?
— Угу.
Ханнибал сидит, раскачивая на коленях «Морского Дракона». Потом поднимает корабль и держит его против солнца, так что красные паруса просвечивают насквозь.
— Амальд, ты злишься? Конечно, злишься, я же вижу.
— Я? Да нет.
— Ну все равно ты какой-то недовольный. Ладно, ничего, вот получишь мой подарок — будешь доволен, ручаюсь, что будешь доволен!
На следующий день мы снова встретились в бухте Пунтен, погода стояла ясная, осенняя, с солнцем и холодным ветром.
— Пошли, я тебе покажу!
— Что покажешь?
— Идем, живей!
— Куда?
— На Богородицыну Горку!
Мы срываемся с места. На Горке уже собралась, ватага мальчишек, все они стоят, задрав голову вверх, и смотрят на небо.
— Ну как, Амальд, видишь его?
— Ага, змей! Это твой?
— Да, но теперь он будет твой! Я сам его сделал. Ты погляди, это не обычный змей, он же позолоченный. Ты хоть видишь, что у него вся голова позолоченная? А глаза какие, видишь, Амальд?
Да, ты отлично видишь: голова змея сияет позолотой. И глаза у него есть, большие, белые, с черной точкой посредине, а вместо ушей — красные кисточки…
Тот солнечный, но пронизывающе холодный октябрьский день с ледяным северным ветром стал одним из дней, забыть которые невозможно. Бумажный змей сверкал в вышине, ярко вырисовываясь на фоне белесого неба, а длинный хвост его волнообразно извивался, плавно, как у рыбы, которая весело плещется в воде. (Право же, немногие зрелища на Земле могут по своей пленительной красоте сравниться с игриво-ликующими, но благородно-неторопливыми движениями хвоста такого вот змея!)
Ханнибал протянул тебе деревянную катушку, к которой была прикреплена бечевка.
— Попробуй, как он тянет!
Да уж, тянул он крепко — ты будто держал в руках лесу с гигантской рыбой, попавшейся на крючок.
Так мы пробегали весь тот долгий день, наслаждаясь змеем, который плавал наверху, в низком и зябком солнечном сиянии, без устали резвясь и выделывая свои поднебесные коленца. У нас на земле мало-помалу сгущались сумерки, а в небе у змея долго еще было светло.
Лишь после того, как совсем стемнело и замерцали первые звезды, Ханнибал стал наматывать бечевку на катушку, медленно, торопиться было некуда, да и змею это было не по нраву, он дергался и вырывался и делался все строптивей по мере приближения к земле, а когда он наконец упал в траву, обратившись в шелестящий на ветру ворох мишуры и газетной бумаги, все вдруг стало так печально и уныло. Никто не проронил ни слова. Ханнибал обмотал длинный бумажный хвост вокруг головы змея, засунул катушку за поперечину крестовины — и остался лишь вечер, бездонный, одинокий, со звездами и северным сиянием, да стужа такая, что зуб на зуб не попадал.