Башня. Новый Ковчег 6
Шрифт:
— Ну ничего, Петренко, не расстраивайся. Увидишь ещё. И тебе обязательно попадёт! — Ника не скрывала своего злорадства. — А то, моду, понимаешь, какую взял, в рабочее время по всяким непристойным заведениям бегать. А может тебе эта Жанна понравилась, а? Признайся, Петренко, ведь понравилась, да?
Пытка Жанной в последнее время стало любимым Никиным развлечением. Едва заслышав про Жанну, парень не просто краснел, он покрывался испариной, и что было самым забавным — принимался смешно оправдываться, заикаясь и путаясь в словах. Красноречием Петренко был
— Я так считаю, Петренко, надо тебе к ней сходить, — села Ника на своего любимого конька.
— К кому сходить? — не понял Петренко.
— Как к кому? К любимой твоей. К Жанне. Она уж, наверно, заждалась.
— Никакая она мне не любимая, — уши Петренко предательски заалели.
— Да ну? Ты же сам мне говорил, что любишь.
— Я, Ника Павловна… мне… я люблю это…
— Ну вот раз любишь, то так и скажи.
— Чего сказать?
— Что любишь, — Ника едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться.
Она и сама до конца не понимала, зачем доводит парня. Это было не со зла, просто, как бы парадоксально это не звучало, ей становилось чуточку легче. Она как будто отвлекалась, глядела на рдеющие багрянцем уши Петренко, на его некрасивую и несчастную физиономию, толстые губы вечно приоткрытого рта, крупные неровные зубы, и забывала о том, где она, что с ней. Всё отступало на задний план, выцветало, становилось ненастоящим, как плохой сон поутру. Уходила тоска по отцу, растворялась боль, впивающаяся в душу острыми иголками каждый раз, когда она думала о Кире, исчезала безысходность, злость от невозможности что-либо изменить — словом, всё то чёрное, нехорошее, безнадёжное, что терзало и мучило её. И оставался только красный как рак Петренко, хлопающий белёсыми ресницами, глупый, смешной, влюблённый. Не в Жанну — в неё, Нику, влюблённый.
— А хочешь, Петренко, я тебе помогу?
— Чего поможете?
— Ну с Жанной твоей…
Договорить Ника не успела. Прямо над ухом раздался сердитый голос старшей медсестры.
— Вот вы где оба! А я вас по всему отделению ищу! С ног сбилась!
Ника моментально спрыгнула с подоконника, Петренко вытянулся рядом.
— У вас что работы мало?
— Мы всё сделали, что вы нам велели, — Ника вскинула голову.
— Сделали, — подтвердил Петренко.
— А коридор у двадцать восьмой палаты? А процедурную?
Про коридор и процедурную с утра им ничего не говорили, но Ника уже знала, что с Татьяной Сергеевной лучше не спорить. Старшая медсестра не была злой и, высказав что-либо повышенным и недовольным тоном, тотчас об этом забывала, словно ничего и не было. Вот и сейчас, отругав, как следует, Нику и Петренко, она продолжила уже вполне спокойно и миролюбиво.
— Вымойте коридор и протрите пол в процедурной. И можете сходить пообедать. Понятно?
Ника кивнула, а Петренко тут же с готовностью подхватил инвентарь, который везде таскал с собой — ведро
***
Коридор у двадцать восьмой палаты представлял собой узкую, плохо освещённую отворотку от основного прохода, заканчивающую тупиком. Здесь ничего не было кроме процедурной и собственно самой двадцать восьмой палаты. Процедурная большую часть времени была заперта на замок, а в палате стояли три не застеленные койки, и неизвестно, пользовались ли этой палатой вообще — Ника полагала, что нет.
Было похоже, что задание для них с Петренко Татьяна Сергеевна придумала на ходу, лишь бы что-нибудь да поручить. Отчасти виной этому стало их пусть и оправданное безделье, отчасти вина лежала на Петренко.
То, что парень везде и всюду таскается за Никой, здорово раздражало старшую медсестру. Первое время она настойчиво пыталась разбить их дуэт, но тщетно. Петренко, казавшийся с виду безобидным и сговорчивым малым, проявлял завидное упрямство, когда Татьяна Сергеевна давала ему какие-то поручения, которые требовали от него отлучиться от Ники хоть на минуту. В таких случаях он неизменно бурчал:
— Я лучше тут, с Ни… — проглатывал её имя, опускал круглую голову и принимался разглядывать носы своих ботинок.
Татьяна Сергеевна смирилась, записав, по-видимому, Петренко в законченные придурки, но временами её неудовольствие всё же прорывалось, вот как сейчас, и старшая медсестра давала им бессмысленные задания, вроде этого — вымыть никому не нужную процедурную и коридор, где почти никто никогда не ходит.
Ника вздохнула, заправила под шапочку выбившуюся прядку, окинула взглядом предстоящий фронт работ. За спиной возился Петренко. Он уже притащил ведро воды, окунул в него тряпку и старательно отжимал. Нике не нужно было смотреть на него, чтобы понять, чем он занят.
— Ну ладно, давай сюда что ли швабру, — Ника повернулась к Петренко и протянула руку. — Вымоем быстро и пойдём в столовку.
— Вы это… Ника Павловна, вы если устали, так давайте я сам, — Петренко опять захлопал светлыми ресницами. — Я мигом, Ника Павловна.
— Ничего я не устала, давай сюда, — она выхватила швабру из рук Петренко и, наклонившись, споро завозила ею взад-вперёд.
От прежнего весёлого и насмешливого настроения не осталось и следа. Снова вернулось раздражение, заворочалась в душе тяжёлая тоска, закрутились мысли об отце, о Кире. Ника гнала их прочь, но они всё равно возвращались. Растерянностью. Болью. Непролитыми слезами.
Позади затих Петренко. Закончил отжимать вторую тряпку и застыл, уставился на Нику долгим щенячьим взглядом. Ника ощущала этот взгляд затылком.
— И нечего на меня пялиться! — она резко обернулась. — Я тебе чего картина?
Она, как обычно, срывала на нём злость. А он не обижался. То ли оттого что не умел, то ли ещё почему. Вслед за злыми словами на Нику накатил стыд. Так всегда бывало: и когда она ругалась на него, и когда насмешничала, издевалась, припоминая Жанну и «амур де труа». Ей всегда потом становилось стыдно.