Бастард де Молеон

Дюма-отец Александр

Аисса, узнавшая о любви короля от Мотриля, затем от своей подруги доньи Марии, принимала его подарки, а получив их, равнодушно откладывала; относясь к королю с тем же равнодушием, хотя и не сомневаясь, что распаляет тем самым его страстное желание, она жадно искала во взгляде Марии, когда встречалась с ней, признательности за свое благородное поведение.

Донья Мария отвечала взглядом, который словно говорил Аиссе: «Надейся! План, задуманный нами, каждый день вызревает в тайне; скоро вернется мой гонец, он принесет

тебе любовь твоего прекрасного рыцаря и свободу, без которой нет настоящей любви».

И вот день, которого так нетерпеливо ждала донья Мария, настал.

Он начался светлым утром, какое под чудесным небом Испании бывает только летом, когда на каждом листочке увитой цветами террасы сверкала роса. В комнату доньи Марии вошла уже знакомая нам старуха.

– Сеньора! – тяжело вздохнула она. – О сеньора!

– А, это ты. Что случилось?

– Сеньора, Хафиз приехал.

– Хафиз, какой Хафиз?

– Товарищ Жильдаза, сеньора.

– Как, Хафиз? А где Жильдаз?

– Приехал Хафиз, сеньора, а Жильдаза с ним нет, вот что!

– О Боже! Пусть войдет. Тебе что-нибудь еще известно?

– Нет, Хафиз не захотел говорить со мной, а я, как видите, сеньора, плачу, ведь молчание Хафиза ужаснее, чем все страшные слова любого другого человека.

– Ладно, успокойся, – сказала донья Мария, вся дрожа, – успокойся, ничего страшного, Жильдаз, вероятно, задержался, и все тут.

– Ну, а почему Хафиз не задержался?

– Не волнуйся, пойми, меня успокаивает возвращение Хафиза. Ясное дело, Жильдаз не стал удерживать его, зная, что я волнуюсь, он выслал Хафиза вперед, значит, вести у него добрые.

Мамку успокоить было нелегко; впрочем слишком поспешные утешения госпожи звучали малоубедительно.

Вошел Хафиз.

Как обычно, он был спокоен и скромен. Глаза его выражали почтение; так у кошек или у тигров глаза расширяются, если они видят кого-нибудь, кто их боится, и сужаются, почти закрываются, когда кто-нибудь смотрит на них гневно или властно.

– В чем дело? Ты один? – спросила Мария Падилья.

– Да, госпожа, один, – робко ответил Хафиз.

– А где Жильдаз?

– Жильдаз, госпожа, – озираясь, прошептал сарацин, – умер.

– Умер? – воскликнула донья Мария, в испуге скрестив на груди руки. – Значит, он умер, бедняга? Как это случилось?

– В дороге, госпожа, он заболел лихорадкой.

– Он же такой крепкий!

– Верно, крепкий, но воля Аллаха сильнее человека, – наставительно заметил Хафиз.

– Заболел лихорадкой, о Господи! Но почему он не сообщил мне?

– Госпожа, мы ехали вдвоем, – сказал Хафиз. – В Гаскони, в ущелье, на нас напали горцы, их привлек звон золотых монет.

– Звон золотых монет? Какие вы неосторожные!

– Французский сеньор, он был такой радостный, дал нам золота. Жильдаз подумал, что в горах он один, только со мной, и ему взбрело в голову

пересчитать наше сокровище, но вдруг в него попала стрела, а мы увидели, что нас окружила толпа вооруженных людей. Жильдаз вел себя храбро, мы отбивались.

– О Боже мой!

– Когда мы совсем лишились сил: ведь Жильдаза ранили, он истекал кровью…

– Бедный Жильдаз! Ну, а ты?

– Я тоже истекал кровью, госпожа, – ответил Хафиз, медленно засучивая рукав и обнажая покрытую шрамами руку. – Ранив нас, воры забрали наше золото и убежали.

– Ну, а дальше, Господи Боже, что дальше?

– Дальше, госпожа, у Жильдаза начался жар, он почувствовал, что умирает…

– Он ничего тебе не сказал?

– Сказал, госпожа, когда глаза его почти закрылись. Слушай, сказал он, ты должен жить! Будь таким же преданным, как и я, скачи к нашей госпоже и передай ей в собственные руки письмо, что доверил мне французский сеньор. Вот оно.

Хафиз вытащил из-за пазухи шелковый мешочек, продырявленный ударами кинжала и выпачканный кровью.

Вздрогнув, донья Мария с ужасом взяла его и стала внимательно рассматривать.

– Письмо вскрыто! – воскликнула она.

– Вскрыто? – спросил сарацин, глядя на нее большими удивленными глазами.

– Да, печать сломана.

– Не знаю, – пробормотал Хафиз.

– Ты вскрыл письмо?

– Я? Да я, госпожа, читать не умею.

– Значит, кто-то другой?

– Нет, госпожа, посмотри внимательно, видишь на месте печати дырку? Это стрела горца пробила воск и пергамент.

– Да, вижу! – воскликнула донья Мария, по-прежнему исполненная недоверия.

– А вокруг дырки кровь Жильдаза, госпожа.

– Вижу. О, бедный Жильдаз!

И молодая женщина, пристально посмотрев в последний раз на сарацина, сочла его ребячью физиономию такой спокойной, глупой, совершенно невыразительной, что уже не смогла его подозревать.

– Расскажи мне, Хафиз, чем все кончилось.

– Кончилось, госпожа, тем, что Жильдаз, едва отдав мне письмо, испустил дух. Я сразу поехал дальше, как он велел мне, и бедный, голодный, но, скача без передышки, привез тебе письмо.

– О, ты будешь достойно вознагражден, сын мой! – воскликнула взволнованная до слез донья Мария. – Да, ты останешься при мне и, если будешь верен, сметлив…

Лицо мавра на мгновенье словно осветилось, но столь же быстро потускнело вновь.

После этого Мария прочла письмо, нам уже известное, сопоставила даты и с присущей ей стремительностью приняла решение. «Ну что ж! – подумала она. – Надо браться за дело!»

Она дала сарацину горсть золотых монет и сказала:

– Отдыхай, добрый Хафиз, но будь готов через несколько дней. Ты мне понадобишься.

Молодой человек ушел, ликуя в душе, унося свое золото и свою радость. Он уже вступил на порог, когда послышались громкие вопли мамки.