Бастард де Молеон
Шрифт:
Услышав эти торжественные слова, которые Бертран произнес во всю мощь своих легких, десять тысяч воинов взметнули в воздух обнаженные мечи, и под самыми прекрасными на свете небесами, в час, когда солнце уже заходило за горы Наварры, вся Калаорра с высоких крепостных стен могла созерцать величественное зрелище падения власти одного короля и рождение власти другого.
Произнеся речь и дав армии высказать свое одобрение, Бертран повернулся лицом к городу, как бы спрашивая его мнение.
Жители Калаорры, хотя были окружены крепкими стенами, имели
Коннетабль выглядел слишком внушительным. И не менее угрожающими казались его воины, взметнувшие вверх пики. Горожане, видимо, рассудили, что одной мощи этой кавалерии хватит, чтобы снести городские стены, и гораздо проще избежать беды, открыв ворота. Поэтому на приветствия армии они ответили восторженным криком «Да здравствует дон Энрике де Трастамаре, король обеих Кастилии, Севильи и Леона!»
Эти первые здравицы, провозглашенные по-кастильски, глубоко тронули Энрике; подняв забрало, он без свиты подъехал к городским стенам.
– Лучше провозглашайте «Да здравствует добрый король Энрике!» – крикнул он, – ибо я буду столь добр к Калаорре, что она никогда не забудет, как первой приветствовала меня в качестве короля обеих Кастилии.
И сразу восторг сменился каким-то неистовством; ворота распахнулись так быстро, словно фея коснулась их волшебной палочкой; толпы горожан с женщинами и детьми высыпали из города, смешавшись с солдатами короля.
Через час началось одно из тех пышных празднеств, расщедриться на которые способна лишь природа; цветы, вина и мед этой прекрасной земли, гусли, голоса женщин, восковые факелы, звон колоколов, пение священников – все это ночь напролет кружило головы нового короля и его спутников.
Правда, Бертран собрал бретонцев на совет и сказал им:
– Ну вот, граф дон Энрике де Трастамаре теперь король, хотя и не коронован. А вы опора не безродного наемника, а государя, владеющего землями, вотчинами и правом даровать титулы. Держу пари, Каверлэ еще пожалеет, что ушел от нас.
Затем Дюгеклен (его всегда слушали внимательно не только потому, что он был главнокомандующим, но и потому, что человек он был осмотрительный, воин храбрый и опытный) изложил план действий, то есть поведал о своих надеждах, которые сразу же увлекли всех участников совета.
Он заканчивал речь, когда ему доложили, что король просит пожаловать к себе коннетабля, а также бретонских командиров и ожидает своих верных союзников в ратуше Калаорры; этот дворец был предоставлен новому суверену. Бертран немедленно принял это приглашение. Энрике уже восседал на троне, и золотое кольцо, знак королевского достоинства, красовалось на султане его шлема.
– Господин коннетабль, – сказал он, протягивая Дюгеклену руку, – вы сделали меня королем, а я делаю вас графом; вы даровали мне королевство, а я жалую вас поместьем; благодаря вам, я теперь зовусь Энрике де Трастамаре, король обеих Кастилии, Севильи и Леона, а вы, благодаря мне, зоветесь Бертраном Дюгекленом, коннетаблем Франции и графом Сорийским.
Троекратное
– Что касается вас, благородные капитаны, – продолжал король, – то мои дары не будут достойны ваших заслуг, но ваши победы, увеличивая мои владения и богатства, вас тоже сделают сильнее и богаче.
Пока он раздарил им свою золотую и серебряную посуду, конскую упряжь и все, что еще оставалось ценного в ратуше Калаорры, а также назначил губернатором провинции калаоррского бургомистра.
Потом, выйдя на балкон, король повелел раздать солдатам восемьдесят тысяч золотых экю, которые у него оставались. М, показав на пустые сундуки, сказал:
– Советую вам о них не забывать, потому что мы наполним их в Бургосе.
– На Бургос! – закричали солдаты и командиры.
– На Бургос! – подхватили горожане, для кого эта ночь, проведенная в веселье, обильных возлияниях и дружеских объятиях, стала тяжелым испытанием братства, и их благоразумие подсказывало, что нельзя допустить, чтобы этим братством злоупотребляли.
А тем временем наступил новый день; армия была готова к доходу; над треугольными рыцарскими флагами всех кастильских и бретонских отрядов уже развевалось королевское знамя, когда у главных ворот Калаорры послышался громкий шум и крики людей, стекавшихся к центру города, возвестили о важном событии.
Этим событием был приезд гонца. Бертран вышел на площадь; Энрике гордо выпрямился, сияя от радости.
– Пропустите его, – приказал король. Толпа расступилась.
И все увидели смуглого, закутанного в белый бурнус всадника на арабском скакуне. Из ноздрей коня валил пар, грива развевалась, он нервно подрагивал на тонких, как стальные клинки, ногах.
– Могу я видеть графа дона Энрике? – спросил всадник.
– Вы хотите сказать, короля? – воскликнул Дюгеклен.
– Мне известен лишь один король, дон Педро, – сказал араб.
«Этот хоть не кривит душой», – про себя прошептал коннетабль.
– Хорошо, – сказал Энрике, – ближе к делу. Я тот, с кем вы желаете говорить.
Гонец, не слезая с коня, поклонился.
– Откуда вы приехали? – спросил дон Энрике.
– Из Бургоса.
– Кто вас послал?
– Король дон Педро.
– Дон Педро в Бургосе? – вскричал Энрике.
– Да, сеньор, – ответил гонец. Энрике с Бертраном снова переглянулись.
– И чего же хочет дон Педро? – спросил Энрике.
– Мира, – сказал араб.
– Ну и ну! – воскликнул Бертран, в котором честность сразу же заглушала любую корысть. – Это добрая весть.
Энрике нахмурился.
Аженор вздрогнул от радости: для него мир означал свободу искать и найти Аиссу.
– И на каких же условиях нам предлагается этот мир? – резким голосом спросил Энрике.
– Ответьте, ваша милость, что вы, как и мы, желаете мира, – сказал гонец, – и об условиях вы легко сговоритесь с королем, моим повелителем.