Бастион: война уже началась
Шрифт:
– Эй! – крикнули мы хором.
Он суетливо махнул рукой, не бросая газ.
– Уходите! Толпа прет!.. На Сузур, прямо!.. Там три гряды… уродливые корни!..
Во наговорил… Мы разинули рты. Какие гряды, какие корни? Гулечка, разжуй… Но вы бы видели эту тьму ужаса в его физиономии! «Бегите, ребята, бегите и не спрашивайте, а не то увидите и не возрадуетесь!» – вопили его глаза. Что-то нас подтолкнуло. Нетерпеж охватил, паника. Какой уж тут не скрипеть и держать ухо востро…
– Ходу, резвые, – взволнованно бросил Туманов. – Ходу.
«Дьявольская земля… – стучало в висках, – дьявольская земля…» Как по барабану. А мы будто
Но когда за спиной застрочил автомат, я упала. Пропорола кожу на ребрах – заскулила подстреленной шавкой, от боли, от позорного бессилия. Туманов рывком вздернул меня на ноги. Мы обернулись.
Стреляли не по нам. А как бы напротив – от нашего имени. Это Гулька, сукин сын, сидел посреди крохотной полянки, с колена выстреливая очередь за очередью в симпатичный березнячок. Меж стволов мелькали люди… Да боже меня сохрани… Люди ли?
Чудная у нас тайга.
– Не верю… – ахнул Туманов. И вдруг выдал в пространство такую матерщину!..
А я смотрела, как зачарованная, вместо того чтобы уносить ноги, спасаться…
Их было чертовски много. Безоружные, с пустыми руками. Они бежали «молча в ряд», шеренгой, легко перескакивая через кочки, топча кустарник, молоденькие деревца. И мужчины, и женщины – все в одном котле… Безволосые – мелькали голые черепа, обтянутые кожей, на телах болталась какая-то серая лагерная дерюга, на ногах – грубые кирзачи (идеальная, между прочим, одежда рваться через тайгу). А про лица вообще разговор особый. Лицо каждого человека индивидуально, какое бы однообразие ему ни насаждалось. Но у этих бедолаг всё было не так. Они не были людьми, по крайней мере, теми людьми, которые ходят вокруг нас. Они были механизмами. Экзекуторами. Народом новой формации. А всё дело выдавали глаза – пустые, неподвижные, напрочь отрицающие какие бы то ни было эмоции, а видящие перед собой только цель…
– Так вот кого высадили с грузовиков… – выдохнул Туманов. – Эксперимент века! Совмещение желаемого и необходимого!.. А что? Очень удобно, Динка!..
Гулька пытался их остановить. Куда там! Люди бежали молча и падали молча под его прицельным огнем, точно выбитые кирпичики из стены – просто ложились наземь и лежали. Живые бежали по мертвым, не прикрываясь, не петляя, заметно сужая дугу. Он зря старался: смерть ближних не производила впечатления на остальных. Такое ощущение, что они ни Гульку, ни свои потери просто не замечали!
Когда до атакующих оставалось метров двадцать, он не выдержал, побежал. Мы тоже уже неслись, подгоняемые звериным ужасом, обгоняя Гульку метров на пятьдесят.
– Они спустили на нас своих подопытных! – крикнул Туманов. – У них одна в башке установка – убить!.. Или поймать! И в урочное время вернуться в заданный квадрат! Чуешь? Эти ублюдки ничем не рискуют!
– Подожди… – проклюнулась у меня на бегу здравая мысль. – Выходит, с ними нет тех… с автоматами?..
– Верно! У тебя не голова, а находка! Автоматчики не должны знать, что происходит на базе… Они не должны видеть «клиентов»! А значит, их удалили! Ты рада?..
– Очень! – заорала я, брызжа слезами…
В голове бушевало пламя. Картинка прыгающей перед глазами панорамы стала сужаться, предметы двоиться. Ощущение реальности мгновениями пропадало, потом, словно спохватясь, возвращалось,
Справа затрещал бурелом. Краем глаза я уловила выбегающие наперерез фигуры. Туманов хищно матюкнулся.
– Беги, Динка! Беги, не оглядывайся!
О дух юожий. Никакой психоделики… Я обернулась. Дура потому что. Трое обошли нас с правого фланга. Я увидела совсем рядом их глаза – болотные, погруженные в чернь черепа, два мужика и одна баба, если это безумие в дерюге язык повернется назвать бабой! Она бежала наравне со всеми – молодая, когда-то фигуристая, круглолицая. Как так? Ведь баба с воза… всем известно, да неужто установка свыше и интенсивная «терапия» уравнивают физические возможности? Но это же абсурд! Это же противоречит самой природе человека!
Не останавливаясь, Туманов полоснул по ногам (гуманист… Хотя почему нет? Твердеешь ты, Дина). Все трое будто обломились. Попадали кто как, безо всякой синхронности. Баба последней – как наиболее устремленная.
А Туманов уже сопел в затылок.
– Поддай газку, крошка… Ну чего ты, как хрен по деревне…
Сам ты крошка… Чем ближе мы подбегали к реке, тем больше преград воздвигала природа на нашем пути. Лес принимал дьявольский облик. Огромные камни, похожие на обломки метеоритов, громоздились меж осанистых кедров, оставляя для пробега лишь узкие просветы. Корни древних великанов, которым не хватало места под землей, выбегали наружу и плелись по земле узорчатыми разводами, напоминая клубки сплетенных в одно месиво змей – от самых маленьких до самых гигантских. Деревья гнулись, становились уродцами, трава под ногами, желтея, сворачивалась волнами…
Нечеловеческий вопль за спиной опять заставил нас обернуться. Гульку угораздило влететь ногой в трещину между корнями – как в железнодорожную стрелку. Он пытался выбраться, но подвернул лодыжку, упал. Автомат отлетел в сторону. Я видела отчаяние на его лице. Руки тянулись к свету, к жизни, но природа не пускала. Да и время он упустил. Сподобься он даже подняться – ничего бы не сделал. Серая масса уже набегала, давила с трех сторон. Серые руки простирались к лежащему на боку телу. Последнее, что осталось от Гульки, – это пытающиеся отбиться руки и пронзительно-неверующее:
– А-а-а-а!..
– Вперед! – рявкнул Туманов. – Не театр! – и толкнул меня в пространство между двумя глыбами. Он отвлечет их. Я знаю, что он имел в виду…
Я отупела окончательно. Не стыжусь об этом говорить, потому что сами понимаете. Не моя это стезя – война. Тем паче война с призраками. Тем паче, когда опять гибнет подлец Гулька. Тем паче, когда усталость превалирует над желанием жить, а ужас над усталостью.
Как он меня вытолкал из леса – вообще не помню. Пустая ячейка в памяти. Ноль информации. Помню Сузур. Бутылочного цвета, безумствующий, неистово летящий на камни. И два обрыва, метров по десять высотой – на том берегу и на этом. А тот, который на том – он черный, страшный, исполосован сивой рябью вкраплений. Под обрывом – каменистое прибрежье. На нашем берегу деревца – кривоногие, корявые. А на том – пейзажик – так вовсе венерианский. Голые изодранные скалы, жалкие кустики, и повсюду камни, камни, серые, черные, со ржавым налетом – и по ним, пузырясь, дико пенясь, бурлит вода.