Батальоны просят огня (редакция №2)
Шрифт:
Проходили огневую позицию минометчиков; четверо солдат, в неудобных позах застигнутые снарядами, лежали вокруг пустых лотков; и, прислонясь плечом к стволу одного уцелевшего миномета, недвижно склонив голову, сидел малознакомый Борису молчаливый лейтенант, командир взвода. Разбитые очки были втоптаны в грязь. Он стрелял, очевидно, до последней мины и, уже без очков, не увидел свою смерть. Он был близорук, а автоматчик, по-видимому, подполз к самой траншее.
– Подорви миномет, – вполголоса приказал Борис Жорке. – Брось гранату в ствол. И возьми
Жорка, молча кивнув, отстал; через минуту легкий взрыв колыхнул воздух за спиной, и Жорка, на бегу вталкивая за пазуху перетянутый резинкой бумажник лейтенанта, догнал Бориса.
Начались траншеи левого фланга роты, раздавленные танками, исполосованные широкими следами гусениц на обвалившихся брустверах. Обходили полузасыпанные темные тела, искореженные пулеметы, противотанковые ружья, торчащие из земли, клочки шинелей. В одном месте была вмята в грязь офицерская фуражка, наполненная водой, как чаша. И будто током ударило Бориса, когда он поднял эту фуражку. Она могла быть Орлова. Да, это левый фланг, который держал Орлов. Борис глядел на желтые, обмытые дождем лица лежавших здесь убитых, но ни в одном из них не признал Орлова. И не было возможности искать. За ним шли живые, не терявшие маленькую надежду люди – двадцать один человек. Он вел их туда, к краю обороны, к реке, где мог быть выход.
Впереди послышались голоса.
– Жорка, вперед! – приказал Борис. – Осторожно! Зря не стрелять!
– Понятно! – ответил Жорка и, раскидывая в стороны пудовые ошметки налипшей на сапоги глины, побежал, оскальзываясь, вперед.
– За мной! – Борис ускорил шаги и тоже побежал.
За поворотом траншеи он едва не натолкнулся на Жорку. Тот стоял, переводя дыхание, плечи его подымались. Борис крикнул:
– Что остановился?
– Братья Березкины, – тихо сказал Жорка. – Эх, черт! Смотрите… Оба…
Так до последнего момента Борис и не научился их различать, двух мальчишек-близнецов Березкиных, ладных, никогда не разлучавшихся, ясноглазых москвичей. Он не знал даже, кого из них – Николая или Андрея – ранило в плечо возле орудия.
Теперь они, преданно прижавшись щеками к земле, лежали на бруствере среди стреляных гильз перед противотанковым ружьем, лежали, будто спали, крепко и навсегда обнявшись. И один – кто из них был Николай или Андрей? – плечом загораживал другого, а из-под обнявшей навечно руки белел бинт и смятый сержантский погон на разорванной гимнастерке. А в пяти шагах от них темнели глубокие вмятины гусениц поперек траншеи.
– Возьми документы и ордена, – сказал Борис Жорке и, стараясь больше не глядеть на братьев Березкиных, подал команду сжатым спазмой голосом:
– За мной! – И еще раз повторил: – За мной!
Спотыкаясь и падая, они бежали по вязким багровым лужам, по скользкой грязи, до коленей наполнившей траншеи, бежали двадцать два человека, те, кто еще жил и хотел жить.
Борис первый увидел: траншея кончилась… Он первый добежал до края ее и, задыхаясь, остановился – траншея
Стараясь отдышаться, он грудью лег на размытый бруствер, сердце сумасшедше билось, стучало сквозь шинель в мокрую землю.
Он пытался увидеть то пустое пространство, ту брешь, то игольное ушко, сквозь которое он надеялся вывести людей. Ему все-таки казалось, что здесь во время боя в последние часы сохранялась относительная тишина. Но теперь он сразу понял: игольного ушка не было. Он увидел танки. Они чернели квадратами между обмокшими овсяными копнами на том сером пространстве поля, что отделяло реку от леса.
Он слышал, как за его спиной подбегали люди; слышал их хриплое дыхание, хлюпанье набрякших грязью сапог, сдавленные злобой и отчаянием голоса: «Танки, танки!»
В эту минуту он не знал, что надо делать. Но именно он должен был знать, что надо делать.
Тогда он повернулся так быстро, что эти обросшие, потерявшие надежду растерянные люди, столпившиеся в траншее, в тупике, уловив лихорадочный его взгляд, затихли, отведя глаза. Наверно, они поняли в это мгновение его готовность на все.
– Садитесь! – резко приказал Борис. – Все садитесь! Никому не маячить! Слышите? Вы!.. Там! Садитесь! Одному наблюдать! Жорка, наблюдать!
– Что он сказал? – послышались голоса задних. – Что он там сказал?
– Капитан сказал: «Садитесь!» – глухо пронеслось по траншее.
И люди покорно сели, двадцать один человек, которые хотели жить, – кто опустился на дно траншеи, кто присел на корточки, неожиданно обнажив из-под шинели напряженно трясущиеся колени, иные обессиленно прислонившись спиной к окопу, пригнув голову.
«Что я им скажу? Что я скажу? – соображал Борис. – Я не знаю, что им сказать!..»
Движения, которые он сейчас делал, уже не принадлежали ему: за ним следила двадцать одна пара глаз, она вбирала его в себя целиком.
– Так вот, – отрывисто сказал Борис и, сдержав дыхание, повторил: – Так вот… Всем слушать! Будем прорываться здесь. Здесь. Вот здесь. За высотой. Там река. А за ней – танки. Всем ясно? – подымая голос, почти крикнул он. – За ней – танки. Броском через реку. Мгновенным броском. И мы в лесу. Кто устал, снять, к чертовой матери, шинели. Не жалеть шинели! Бросить! Кто не хочет прорываться – выходи!
Он кидал эти острые и тяжелые, как камни, слова на головы людей, не жалея их, не прося пощады у совести. Он был уверен: так надо, так надо – возбудить, озлобить для беспощадного последнего броска, только это обещало жизнь измученным зыбкой, ускользающей надеждой людям.
Расставив ноги и положив одну руку на кобуру, весь заляпанный грязью, вытирая смятым бурым платком струйку крови, колко щекочущую оглохшее ухо, он ждал; одно слово возражения и недовольства, и он совершил бы то, что должен был сделать в этих обстоятельствах.