Батальоны просят огня (редакция №2)
Шрифт:
– За мной! Не отставать!
И сразу стало темно, влажно и непроницаемо глухо, будто забило ватой уши. Как в сыром колодце, Борис бежал, захватывая ртом воздух, тяжело спотыкаясь, – сучья, колючие ветки острой проволокой цеплялись за ноги. Сзади вразброд каркали автоматы, но этот звук, странно угасая, скользил мимо сознания – кровь толчками билась в висках. Одно, что Борис ясно осознавал сейчас, было – прорвались в лес.
«Я вывел, кажется, я вывел людей», – подумал он, и вдруг тишина ударила по нему, сомкнулась вокруг и сжала его, как песчинку во тьме. Он остановился. Он не услышал топота
– Кто идет?
– Товарищ капитан? Я это… Вы куда? Там фрицы.
– Жорка?! Где остальные? Где остальные?
– Полегли под танками. Бежали за вами, а потом…
Они стояли, прерывисто дыша друг другу в лицо.
– Я искал Скляра. Я видел Скляра, – говорил Жорка. – Он бежал за вами. Он отдал сумку Бульбанюка. Вот, смотрите. Я видел, как он… Он успел в лес.
– Где остальные? Не может быть! Прорвался же кто-нибудь!
– Я видел Скляра, я видел, – повторил Жорка и, настороженно прислушиваясь, тихо добавил: – Товарищ капитан, нам идти надо…
– Не может быть! Прорвался же кто-нибудь! – с тоской повторял Борис. – Прорвался же кто-нибудь!..
– Я видел Скляра. Нам поискать бы его…
Было темно, их душила застоявшаяся горькая прель гнилых папоротников. Борис сказал чужим голосом:
– Да, идем.
– Подождите…
– Что?
– Подождите. Слышите?
– Что?
– Говорят. Впереди говорят.
– Кто «говорят»? Бредишь, Жорка? Идем!
– Подождите. Говорят. – Жорка весь напрягся, подался вперед и неожиданно негромко и внятно позвал: – Скляр! – И повторил громче и решительнее: – Скляр! Сюда!
– Что ты слышишь, Жорка?
– Тихо, слушайте!
Оба замолчали, вслушиваясь в густую тишину черного леса, в глухой лепет капель среди мокрых листьев, – недалекие людские голоса донеслись до них и затихли.
– Скляр! – снова позвал Жорка. – Скляр, сюда! Скля-ар!
Тишина застыла между ними и теми голосами, что всплыли и оборвались в сырой чаще, в нескольких шагах от них.
– Скляр! – уже в полный голос крикнул Жорка. – Сюда! Давай сюда, чудак! Это мы!
Была тишина. Испуганное эхо задело ветви, и где-то рядом посыпались капли с утихающим, струящимся шумом. Кто-то, казалось, осторожно шел к ним через кусты, едва уловимо потрескивали ветви.
– Скляр!
И внезапно отчетливый и напряженный голос ответил из кустов:
– Я-а!..
Жорка тихо, обрадованно засмеялся и, суматошно ломая ветви, бросился к кустам на этот близкий, неуверенный голос; в ту же секунду оглушительный треск распорол тишину, и Борис увидел, как Жорка с разбегу натолкнулся на что-то огненное и острое, вылетевшее ему навстречу в грудь.
– Жорка! Наза-ад! – закричал Борис, падая на землю, и уже на земле услышал в ответ прежнюю затаенную тишину.
Только осыпались, невнятно перешептываясь, капли в кустах.
– Жорка!
И тот же голос, отчетливый и напряженный, ответил протяжно
– Я-а!
Косточка указательного пальца сама собой впилась до онемения в спусковой крючок. Автомат яростно заколотил в плечо Бориса, как живой, и тотчас смолк – весь диск вылетел одной длинной очередью, а палец еще торопил, дергал крючок…
Борис очнулся в таком тягостном, в таком душном цепенеющем безмолвии – слышал глухие удары сердца. Не мог передохнуть.
Ничего не видя, он встал, ощупью прошел к кустам, где натолкнулся на свою смерть Жорка. Он так же ощупью нашел его. Жорка лежал лицом вниз, приникнув грудью к земле, и не шевелился, раскинув руки. Борис взял его за обмякшие плечи, осторожно положил его на спину, назвал по имени с открытой и ненужной сейчас нежностью. Жорка еще дышал жарко и часто, и Борис, прикоснувшись на его груди к чему-то горячему, вязкому и влажному, подумал, что все кончено с белокурым, отчаянным, веселым Жоркой.
Один он шел по непроницаемо-черному лесу в дремотном шорохе капель. Он в бессилии хватался руками за холодные стволы мокрых деревьев, крепко прижимался лицом к корявой коре, стараясь остудить его. Он был один-единственный из всего батальона, прорвавшийся сюда сквозь заслон танков на берегу. С ним были только сумка лейтенанта Ерошина, сумка майора Бульбанюка, документы и ордена братьев Березкиных, документы и ордена Жорки.
Иногда ему казалось, что его окружают в темноте голоса, наплывают какие-то красные, широкие, бесформенные лица, с вибрирующими перебоями гудят танки. Он вздрагивал, пальцы впивались в пистолет, – тогда он останавливался, вдавливаясь лицом в мокрую кору. И, лишь приходя в себя, чувствовал мучительную, непроходящую тоску, остро впившуюся в сердце, как осколок.
Прежде был он убежден, что любое чувство можно подавить в себе, но он не мог этого сделать сейчас и не пытался. Память его, не угасая даже в мгновения забытья, была дана ему как в наказание. Борис шел все в одном направлении, не ища дороги, – было ему в конце концов все равно. Он спотыкался, будто что-то острое, знобящее и холодное воткнулось ему в грудь.
«Почему все так боятся смерти? – думал он. – Да, смерть – это пустота и одиночество. Вечное одиночество. Я командовал батальоном – и остался один. Так разве это не смерть? Так зачем я еще живу, когда все погибли? Я один?..»
Его ладонь притронулась и ощупала эту тоскливую, непрекращающуюся боль в груди. Но он не испытал жалости ни к этой боли, ни к себе. Указательный палец другой руки стал пробовать упругость спуска ТТ. «Зачем? Стоило ли прорываться этой ценой? Зачем? – опять думал он, закрывая глаза, обливаясь горячим потом. – Кто здесь судья? Я сам над собой. Убить себя – это оправдание перед памятью, перед самим собой и людьми». И он почувствовал зависть к Бульбанюку, у которого не было другого выхода.
Вдруг смутные голоса возникли в лесу. Он остановился, весь напрягся: «Что это? Здесь рядом дорога?.. А! Спасибо вам, вы сами на меня идете. Я точно все рассчитаю. Спасибо вам!..» Он усмехнулся одеревеневшими губами и, сжав зубы, расталкивая кусты, напрямик пошел на голоса, стиснув в пальцах железный комок пистолета. Но дороги нигде не было. Голоса смолкли.