Батискаф
Шрифт:
— Это нервы, — говорил Хануман, — это просто нервы… Никакого сквозняка нет. Дует немного, но сквозняка нет.
Но стоило ему приоткрыть пленку, впустить лучик света, как меня обдавало холодом и начинало трясти, я требовал, чтобы он залепил окно и не отдирал пленку. Дверную щель внизу я заделывал полотенцем, — дабы оно крепче сидело, я его слегка увлажнял.
— У нас и так нет свежего воздуха, — вздыхал Хануман (уже тогда ему зачем-то был нужен свежий воздух).
У Ханумана был сундучок, в котором у него были разные тюбики и пузырьки, и еще много различных лекарств; когда Хануман видел, что я улегся на полу, он с ворчанием открывал свой сундучок, доставал оттуда маску для глаз, нюхал немного что-то из пузырька, намазывал лицо, за ушами и на шее, отчего по комнате распространялся приятный запах сандала и еще чего-то, и тоже перебирался на пол.
Мы лежали валетом.
Я всегда отворачивался к стенке, где была приколота фотка, которую он мне подарил. Я зажигал чайную свечку и ставил ее на тумбочку, что стояла у стены; она освещала стенку, где висела фотография. Я смотрел на нее: пламя свечи гуляло, и парнишка на тахте шевелился, засовывал себе в рот дуло поглубже, а потом вынимал, колени его тоже сдвигались и раздвигались, складки на одежде шевелились, мальтийский крестик на груди поблескивал. Он откладывал свое громоздкое оружие, и в его руках оказывались карандаш и блокнот, парнишка что-то писал, сосредоточенно… Я смотрел на него и напевал про себя Непрерывный суицид…
Я много раз просил Ханумана не ложиться на пол, меня это смущало; я просил его не делать этого, потому что у меня были причины лежать на полу, у него спина не болела из-за кушетки, ему не стоило цеплять невралгию, но он отвечал, что если останется лежать в постели, то будет чувствовать себя по отношению ко мне хозяином, человеком более высокой касты, а ему этого не хотелось, — «потому что ты лежишь как untouchable», — добавлял
(В самом начале нашей дружбы он ко мне относился очень хорошо, и я наивно полагал, что он всегда ко мне будет так относиться.)
Подозреваю, что лежал я действительно очень кротко; я это и сам чувствовал: поджав ноги и прикусив губу (прикус мертвеца). Должно быть, я вызывал в нем жалость, которая впоследствии переросла в чувство превосходства (я это позже почувствовал, когда было поздно и ничего изменить было уже нельзя), но мне было наплевать. Я лежал и разглядывал фотокарточку и забывался, засыпал, проваливался в сон, в котором сам оказывался там, на тахте, с пистолетом во рту…
У меня ныла спина. Не спалось. Мутило. Жег много свечей. Зажгу и смотрю… Пламя колеблется, и меня покачивает… Как на корабле… рядом со мной сосед по каюте — парнишка с пистолетом… его тоже покачивает, он тоже страдает от морской болезни… «И тебе херово?» — шепотом спрашиваю я, он поворачивает в мою сторону свое тонкое лицо, смотрит пронзительно холодными глазами, кивает и отворачивается, закладывает дуло пистолета в рот и… еще немного, и меня вывернет!
Особенно плохо мне становилось после работ на кухне; приходилось мыть тарелки, а на перчатках и щетках Хотелло экономил, моющие средства были ужасно вредные, руки вспухали, трескались, в одежду въедался омерзительный запах объедков, и все это напоминало «Макдоналдс», в котором я недолго поработал после того, как меня уволили с мебельной фабрики, где я работал вахтером. Со мной там работали очень странные типы: все русские, в основном старики, ругали власть, ненавидели эстонцев, ни о чем другом, казалось, не могли говорить, только о деньгах, погоде и об эстонцах. Пуще прочих заходился Колпаков, единственный молодой, лет на десять старше меня, не больше, дежурить с ним в паре было пыткой. Издалека он походил на бомжа: худой и сплюснутый, робкий, словно боялся окрика, так как он когда-то возил одежду из Польши и Литвы, у него она была закуплена на много лет вперед, он носил ужасные дешевые мешковатые пуховики, которым не было сносу, из капюшонов пуховиков выпадали клочья серого искусственного меха, а из подкладки летели пух и перья, уборщицы на него ворчали. Я находил эти перья повсюду, я любил побродить по коридорам и цехам опустевшей фабрики (пустой цех утомленно поскрипывает, как бормочущий во сне работяга), в такие минуты я представлял, что весь мир прекратил свои работы, заглохли и встали все станки, по длинному освещенному уличными фонарями переходу я покидал фабричное здание и неторопливо шел в административный корпус, там было еще больше этажей — раздолье для такого бездельника, как я! Связка ключей бряцала весомо, чем темней становилось, тем больше в этом позвякивании обещалось возможностей… Нарочно не включал свет, садился посреди конференц-зала и сидел, минут двадцать, просто сидел и растворялся в сумерках, позволял похрустывающему паркету подкрадываться ко мне, вверял себя звукам сонного здания, забирался на крышу, изучал подвальные коридоры… и обнаруживал перья Колпаковского пуховика в таких местах, куда нам не следовало забираться… понятное дело я — меня влекло любопытство, я стремился уйти так далеко, чтобы это походило на обморок, так далеко, где ты не помнишь себя, где тебя не тяготят обязательства… Колпакова влекли личные интересы, он воровал, и в конце концов его за это и уволили. Он носил бороду, тяжелые тупоносые боты с резиновым голенищем на шнурке, его «петушку» было не меньше пятнадцати лет; он мылся в общественной душевой во время каждого дежурства: «покарауль покамест, а я пойду урвать водицы, — говорил он, — а потом ты, если хочешь», — я, разумеется, не хотел; стариковское нательное белье, серебряный крестик, тонкое обручальное кольцо, скрепки, спички, ватки для ушей… было много всяких мелочей, которыми Колпаков себя окружал, сидя за столом, зевая у окна, он бессмысленно вертел коробок или теребил цепочку на шее, у него были бледные червеобразные пальцы, он ими теребил бородку… ах да, это противное движение рукой, почти тик, потрясти кистью, чтобы поправить старые механические часы. Дед подарил, горделиво показывал. Часы были с трещинкой… жаль, вздыхал он, стекло уже никто не поменяет, потому что такого стекла просто нет. Не осталось людей, которые могли бы ему починить эти старые советские часы… скоро вообще ничего не останется, говорил он… о Советском Союзе и не вспомнят… некому будет вспомнить… А какая была система!., какая была машина!., и всем жилось хорошо, у всех была работа, молоко десять копеек стоило… десять копеек… и горько усмехался… любил вспоминать старые анекдоты, расскажет и сам смеется… Смех у него было скрипучий, сложный, как старый коленчатый трубопровод, состоящий из нескольких припадочных перекатов, — Колпаков заходился взахлеб, тряс головой, просыпая перхоть, притоптывал ногой, утирал слезы. [43]
43
Я с детства делил людей на тех, кто умеет красиво посмеиваться, и тех, кого смех безобразит; лет с шестнадцати, когда я только начал постигать, что многое в человеке достойно если не ненависти, то презрения, я пришел к выводу, что смех — коварен, он унижает, оскорбляет и опустошает человека, лишая мало-мальских признаков интеллекта: смех, почти всегда, проявление примитивности; юмор же считаю низким орудием подчинения: кто смешит других, сам смеяться не должен (много лет я посвятил изобретению уловок и приемов сокрытия смеха), разве что делано посмеиваться над теми, кого рассмешил; превыше всего ненавижу анекдоты, а тех, кто их использует в литературе, презираю до глубины души. Если бы я был диктатором, я бы запретил рассказывать анекдоты, а за смех в публичном месте ввел бы штраф.
Он придумал схему с чеками на собачью еду (я совсем еще не знал его и думал, что он делится с нами, помогает старикам и мне, студенту, а на самом деле он делал нас сообщниками из трусости) — отличная была схема: мы покупали еду у его приятеля в частной лавочке, брали кости за бесценок, а он нам выдавал талоны с подписью, на десять килограмм мяса — так нам удавалось выкраивать немного налички, которая все равно таяла, как дым сигарет, которые тоже было не достать… Сигареты — это трагедия моей жизни, восклицал Колпаков, извлекая из внутреннего кармана записную книжку, слюнявил пальцы… когда-то, еще в восьмидесятые, он учился в Тарту, на журналистике… допускаю, что врал… но журналистом хотел быть, отсюда и записная книжка… мечтал работать на радио, ходил устраиваться — не взяли… это тоже было записано в блокноте… не взяли… горько… так он их по телефону доставал… каждое дежурство включал радио, учил эстонский, а затем, прочистив горло (я понимал: начинается), он подтягивал телефон и звонил… Здравствуйте, говорит Юрий Колпаков!., его радушно приветствовали: Здравствуйте, Юрий!.. Давненько Вы нам не звонили!.. Как поживаете?.. Ничего, помаленьку, важно отвечал Колпаков, проглатывая ком волнения, белые пальцы накручивали шнур… Дорогие радиослушатели, к нам присоединился неизменный гость и — даже более того, не побоюсь этого сказать: постоянный участник нашей передачи — Юрий Колпаков!.. У Вас, Юрий, конечно, есть особое мнение насчет элитных, так сказать, парковочных мест в центре города… вы, наверное, автомобилист и вас это касается напрямую?.. Да, конечно, говорил Колпаков уклончиво (пальцы теребили страницу журнала дежурств, хватали карандаш), меня это касается непосредственно и поэтому я вам сейчас скажу… и он нес чушь, а его немыслимо троллили, и он этого, конечно, не понимал… мужики на фабрике его тоже подначивали… ну, достань свою книжечку, Юра, зачитай нам, что у тебя там?., у тебя ведь там все-все записано… да, кривил он губы, записано, смачивал пальцы, я вам скажу… старики улыбались, разевали рты — сейчас будет номер, сейчас наш Колпаков выдаст свои перлы, все облизывались, чесались, потирали ладони, ну-ну, Юра, давай, плесни нам на старые раны… сейчас я вам, сейчас… он делал это с пренебрежительным видом, как старые картежники бьют картами с кажущейся ненавистью к картам, он не щадил страниц своих блокнотов, на самом деле Колпаков систематизацией своей ненависти выражал брезгливость к другим, к тем, кто, по его мнению, только чесали языками, в то время как его блокноты ломились от зарубок, что оставила жизнь на его судьбе, он вел учет своим неудавшимся проектам, все провалы и начинания были подробно описаны… вот свеженькая запись: жена зарплату чековой книжкой получает — понимаете? Потому что крон не хватает. Всем эстонцам на работе деньги выдают, а ей — чековую книжку. Унизительно. Плюет на пальцы. Листает. Бормочет: вот мои планы по борьбе с жизненными трудностями, мои подвиги, так сказать… Эх, чего тут только нету! С 1989-го по 1991-й — челноком в Вильнюс, дальше в Польшу и обратно. Вот, с марта по октябрь 1990-го работал на рынке — продавал дамскую обувь и спортивную одежду, с ноября по декабрь — торговал картошкой, и копал тоже… Вот тут, не так давно, мы начали продавать одежду из химчистки. Он обводит всех взглядом из-под очков и, понизив голос, объясняет: там теща работает, недалеко от Кентманни. Клиенты иногда оставляют одежду, не приходят за ней. А там такие клиенты, иностранцы, дипломаты, у них одежда ух какая, сами
44
От немецкого Asylbewerber — ищущий убежища.
45
Книжный магазин.
У Колпакова был серый паспорт, на дежурства он приходил с учебником эстонского языка, делал вид, будто учит, он жутко страдал; раз в год он ходил сдавать экзамен, ни разу не набрал необходимые баллы; зубы он лечил примерно так же: ходил к старому военному дантисту… тот ставил ему дешевую временную пломбу… через несколько месяцев она вылетала, и он перся к нему опять… и всегда пешком, даже в самую паршивую погоду; если надо было куда-то срочно ехать, у него были пачки билетов… пару раз мы с ним ездили за мясом для собаки, и я увидел всю манипуляцию с билетами. Я не сразу сообразил, что происходит… Меня удивило странное преображение Колпакова. Перед тем как сесть в трамвай, он неожиданно стал похож на выжатый лимон. Я подумал, что ему стало плохо — мало ли, подвело живот. В трамвае он, не говоря мне ни слова, начал петлять по вагону, будто от кого-то прячась, его глазки бегали, как у карманника, он стремительно извлек из кармана — тут я удивился — пустую бумажку и зачем-то прокомпостировал ее. Тут до меня начало доходить… я слыхал об этом номере от других… я думал: вранье, никто так не делает… я сквозь пальцы смотрел на хитрости, на которые пускался мой дед: он продувал счетчики и набирал воду, заставляя кран «плакать», и делал многое-многое другое… но я никогда бы не подумал, чтобы Колпаков так жил… Но он жил именно так: как старик! И бумажка, которую он пробил, была заготовкой: по ней он определял штемпель компостера, теперь предстояло отыскать в пачке подходящий талончик. Он не утруждал себя объяснениями, ситуация развертывалась у меня на глазах; причем я делал вид, будто ничего не замечаю, он мне подыгрывал, мы о чем-то говорили нейтральными голосами, я смотрел в окно, он сел и махнул мне — садись — я сел, прикрыв его, но по-прежнему оба мы делали вид, словно ничего не происходит. Прикусив язык уголком рта, прикрывшись своей грязной сумкой (и от меня тоже), Колпаков перебирал пачку талонов, там было много билетов, я уловил краешком глаза, тридцать штук — не меньше — неужели у нас столько трамваев?., или они меняют компостеры?., да какая мне разница?., думал ли я, что мне в Дании предстояло жить так же?., нет, конечно, не думал… я все это презирал… я смотрел на Колпакова, как на убогого, время — это все-таки камера пыток, оно уродует людей… и рядом со мной сидел один из образцовых монстров, воровато перебирал талоны, сверял с рисунком на пробитой бумажке, со стороны можно было подумать, что Колпаков мастурбирует… наконец, нашел подходящий, успокоился, осклабился, загнул билетик и держал наготове всю дорогу. Где-то через полгода мне понадобилось с ним опять куда-то ехать, и весь трюк повторился: смущаясь я отвернулся, снял очки и протирал стекла с ненужной тщательностью, пока тот мастурбировал с талончиками.
Сейчас отчетливо вспомнил, как рассказывал ему в трамвае о том, что в нашем доме появился хозяин, и он говорил: да-да-да, у нас тоже был, мы потому и перебрались на Штромку; и тогда я ему рассказал об адвокате, который вселился в квартиру под нами, в ней жил впавший в маразм, заблудившийся в собственной жизни, как в лабиринте, старик. Он постоянно подвешивал что-нибудь к дверным ручкам, рисовал на стенах пальцем, как ребенок, совсем за собой не следил, он уже и не говорил почти…
Вот его последнее приключение. Потеряв ключ, старик не мог попасть к себе, и толком объяснить, что случилось, тоже не получалось, — никто не хотел его слушать, даже трех минут подле него не выдерживал: такая старая вонючая одежда у него была! Пришлось догадаться, сварливая соседка, которая прикипела к вони, что шла из-за стенки, смогла разглядеть в его лице проблему: дверь, перед которой он стоял, как поезд в депо, шаря по карманам с чем-то трясущимся в пальцах, — вот по этим трясущимся пальцам, которым не хватало уже привычного бряцанья ключей, она и догадалась… Ломать дверь (так она мне советовала) я отказался, — старик остался на лестничной площадке; соседка ему вынесла стул; сказала, что завтра придет человек из ЖЭКа. Сказала это, скорее, для себя самой, чем ему. Пробурчала. Усадила на стул. Тот послушно сел. Она ушла. Он сцепил руки. Началась ночь. Он так и сидел, смотрел, как тенями чертят ветки, как летит снег. Валил хлопьями, ветер вил ветви… Влетал в окна… Да, снег и ветки, и что там еще?., и что-то, конечно, еще… Все это металось, тени плясали вокруг старика, а он сидел и подвывал, руками взмахивал, как дирижер, или будто отмахиваясь от чего-то. Окна в нашем доме были такие странные, старинные, узкие, с множеством перекладинок, с множеством битых стекол, с осколками и огрызками света, и когда фонари зажигались, отливая на наш дом бледную свою бессонницу, все те перекладинки выкладывали подъезд несметным количеством теней, — получалось он там сидел, точно старый попугай в клетке!
Всю ночь на стуле, а поутру — всем нам в назидание — он показательно околел.
Взломали-таки дверь и вошли. Возле двери стоял огромный мешок, грязный, из-под картошки — он был доверху набит какими-то бумагами, видимо, все, что он выгребал из почтового ящика, он сразу выбрасывал в этот мешок. Там было найдено много баночек, кастрюлек, бидончиков (я тут же вспомнил, что часто видел его на улице с бидончиком: я еще подумал, что такой старый, а за пивом — ходок!). У него было несколько шкафов, вся одежда в них стала трухой (а теперь так вообще!). Нашли чертежи, сделанные лет сорок назад, ничего, кроме паутины, было не разобрать; какие-то старинные фонарики, абажуры, светильники, торшеры и детали для сборки различных ламп — кто-то вспомнил, что он как будто что-то такое изготавливал, крутил, плел, клеил, мудрил, на это, видать, и израсходовал весь запас рассудка. Были там термосы, фляжки, очень много емкостей самого различного характера — всем этим была заставлена квартира… Шагу не ступить!
В его квартиру вселился сильно пьющий молодой адвокат, и началась эпопея с ремонтом и выпивкой… Он выгребал и выгребал целыми днями… Приезжал на своей иномарке, долго сидел внутри, потом вставал и понурый шел наверх, выбивать душок из квартирки. Так же, как это сделал мой отец с дедом лет двадцать до того с нашей квартиркой, где перед тем, как мы вселились, испустила дух какая-то старуха, раздулась и долго важно лежала… не торопилась никуда… Прийти за ней было некому. Адвокат был парень что надо, он каждый день надирался, а потом, напялив противогаз, принимался чем-то там орудовать, во что-то дуть, поднимал пыль, так что она просачивалась сквозь незримые щели в нашу квартиру, мы выбегали вон, уходили… Я шел пить пиво в подвал, придумывая адвокату какую-нибудь простую, но неизбежную смерть; мать придумывала себе какие-нибудь дела и куда-нибудь уходила, недовольная. К адвокату бегала помогать ремонтировать соседушка, молодушка с поволокой в грустно зауженных к краям глазах, как переспелые сливы, такие и есть страшно, текут, разваливаются… Она была доченькой сумасшедшего (он был нашим соседом за стенкой), который однажды разделся донага и, окатив себя маслом, бегал по улицам вокруг Дома культуры, пока не повязали… Ближе к середине девяностых он все время терял ключи от квартиры, в подъезд попасть не мог, выносил дверь, — хозяин бесился, остальным было плевать: черный ход всегда был нараспашку (там и двери никогда не было). Перед тем как представиться, сумасшедший постучался к нам с матерью и предложил взять шубу на хранение: единственно ценная вещь… на двери замка нет… придут… украдут… Дверь у него была всегда нараспашку, в квартире царил кавардак, полное помешательство, сама дверь тоже была ужасной, с петель сорванная, полностью разжалованная, ни на что негодная.