Батько Махно
Шрифт:
– Вы не бойтесь… он вам ничего не сделает, – ободрял ее Козельский.
Эта ночь была для Махно роковой. Вначале все шло хорошо. Девушка охотно ела, пила чай, отвечала на вопросы Махно и сама их задавала, а когда Махно в порыве откровенности, показал ей рубцы от кандалов на своих руках,- порывисто, почти рыдая, потянулась к Махно и долго рассматривала и гладила грубые рубцы своими маленькими руками, а Махно, растроганный нежной лаской, тихо рассказывал ей о своей жизни на ненавистной каторге.
Они так близко сидели друг возле друга,
Махно моментально изменился: на миг мелькнуло в нем что-то человеческое, но снова он оказался во власти своих звериных страстей; он грубо бросился к девушке и обнял ее, но девушка была не из робких.
– Оставьте меня, – закричала она, – пустите…
Но Махно все крепче обнимал ее и тянулся к ее губам.
Девушка с силой ударила его по лицу…
Махно, взбешенный пощечиной и сопротивлением, отскакивает в сторону; его мозг с лихорадочной быстротой заработал в изобретении для нее самых невероятных мучений.
– Зажарить ее после всего я хотел, и только, – не раз сознавался потом Махно.
Но слезы девушки, стекавшие по красивым пальцам, закрывавшим ее лицо, почему-то так поразили Махно, что он, с непонятной для него нежностью, стал мягко отнимать руки от ее лица.
– Не плачьте, – говорил он, – вы любите кого-нибудь?
– Нет…
И она доверчиво рассказала ему, что она чуть было не вышла замуж за офицера-летчика, который необычайно смело летал на аэроплане и, кажется, искренно любил ее, но когда узнал, что она – еврейка, взял отпуск и уехал.
– Разве вы – еврейка? Я бы никогда этого не сказал! Как вас зовут?
– Соня…
И Махно стал горячо говорить ей об анархизме, о красоте борьбы за идеалы, которые стремишься воплотить в жизнь, о той ответственности, которая падает на таких активных борцов за счастье народа, как он.
Так беседуя, они просидели всю ночь до утра, – и эта ночь связала их сердца.
– Пора за работу, – подымаясь, сказал Махно, и приказал пустить к нему делегацию железнодорожников, которая давно ожидала его в коридоре. После соответствующего приветствия, глава делегации, по-видимому, инженер, горячо, толково старался объяснить Махно необходимость некоторых мероприятий для того, чтобы устранить прекращение движения поездов.
Махно небрежно прервал его деловую речь, встал со стула и спокойно заявил:
– Я езжу на тачанках, и мне ваших поездов не нужно – и только…
Озадаченные железнодорожники, испуганно пятясь, откланялись и вышли. Махно приказал вернуть главу делегации.
– Делайте у себя все, что хотите, – сказал он, – а для меня и моего штаба приготовьте через час поезд с двумя паровозами – и только…
Весь день Махно был занят работой. И весь день, не выходя, Соня просидела в его штабе. Невольно она заинтересовалась кипевшей вокруг нее жизнью, и ей показалось, что воистину что-то огромное и нужное совершается в этой комнате этими простыми
Махно только вечером, когда собирался уезжать на вокзал, где его давно ожидал поезд, нагруженный награбленным добром, вспомнил о своей знакомой и предложил ей ехать вместе.
Она покорно, словно это так и надо, пошла за ним. Махно усадил ее рядом с собой на тачанке, и вдвоем, без верного Лященко, поехали они на вокзал…
У подъезда вокзала Махно был встречен комендантом станции, который, показывая на стоящих вблизи под стражей восемь человек, доложил, что это – пленные петлюровские офицеры.
– Порубить их, и только, – распорядился Махно, вылезая из тачанки.
Соня быстро выпрыгнула вслед за ним и горячо, держа за руку Махно, стала просить пощадить пленных офицеров.
– Прогнать… Отпустить их, и только… – бросил Махно конвоирам, подымаясь по ступенькам крыльца вокзала.
Конвой Махно разместился в классных вагонах, для батьки был отведен служебный салон-вагон, попавший сюда с сибирской магистрали, а Соню устроили в небольшом купэ.
Когда вечером Махно зашел к девушке, то был поражен тем, как мило и уютно устроилась его спутница в купэ. На стене скромно приютились две фотографии и три открытки, а на столе, покрытом белой скатертью, кипел самовар и стояли всевозможные закуски, присланные услужливым Кийко. Соня радушно угощала батьку, смеялась и шутила, довольная отъездом из злополучного Екатеринослава.
И снова, как и вчера, они пробеседовали всю ночь напролет. И когда поутру уставшая Соня попросила его оставить купэ, он покорно вышел к себе и долго ворочался на диване пока не заснул.
Три дня пробыл Махно в Синельникове, занятый военными распоряжениями. Однако, он не забывал своей спутницы, часто заглядывал в ее уютное купэ, в котором она, видимо, чувствовала себя как дома.
Со скуки Соня завязывала знакомства с Махновскими приближенными. Вот только что она была в вагоне, где живут Гуро, а сейчас она смеется и о чем-то весело болтает с рослым красавцем Лященко, пряча от холода подбородок в меховой воротник.
Махно из окна вагона любуется ею. Но вдруг лицо его темнеет. Что это? Лященко нагибается к ней, как будто хочет заглянуть ей в глаза, а может быть, он хочет поцеловать ее. Кровь бросается в голову, темнеет в глазах…
Один миг – и Махно на площадке вагона, стремительно сбегает по нескольким ступенькам и, не спуская недобрых глаз с лица Лященко, пытается выхватить кольт. Лященко смущен, как бы пятится назад, пугливо озирается по сторонам. Вдруг раздается выстрел – из кармана брюк Махно показывается дым. Махно, на ходу вынимает из-за пояса брюк револьвер, нечаянно произвел выстрел, но так удачно, что прострелил себе лишь брюки и шубу, да ожег ногу возле паха. Лященко с испугом и недоумением бросился к озадаченному Махно, но, получив удар ногой в живот, попятился назад.