Батраки

Оркан Владислав

* * *

Под окнами Хыбовой хаты тянулась процессия за гробом Маргоськи. Бесконечно горестной жалобой плыл вдаль скорбный псалом…

Хыба убежал в клеть и заперся. Но и здесь отчетливо слышались слова:

И богатых, и убогих — Смерть равно ждет на пороге… Чей когда черед случится? Всяк ее да убоится…

Погребальное шествие удалилось, скрывшись за оградой,

а в ушах старика все еще звенел заунывный напев, и горькие, суровые слова впивались в мозг.

Наконец он решился войти в горницу, огляделся кругом — пусто! Ни живой души!.. Он бродил из угла в угол, но нигде не мог найти себе места. Всюду подстерегала его притаившаяся тревога… Из сеней, из-под лавки, из печки — отовсюду подсматривали за ним ее загадочные глаза… Он пошел в боковушку — тревога за ним… Заглянул в кухню — она уже тут… Нигде от нее не спастись! Не усидев в горнице, Хыба вышел во двор, но ветер донес до него издалека:

Чей когда черед случится? —

и пронзительно захихикал…

Хыба свернул в сторону и бросился к воде; вдруг он замер: ему показалось, что Ясек спустился под лесопильню и встал между колес.

Мороз пробежал у него по коже, он боялся шевельнуться.

— Привиделось, — наконец буркнул он и медленно побрел к хате.

Однако дома охватившая его тревога возрастала с каждой минутой. Ему казалось, что вот-вот скрипнет дверь и кто-то встанет перед ним… Вдруг мерещились ему в темном углу огромные остекленевшие глаза, обращенные прямо на него с немым суровым укором…

В испуге он закрывал руками лицо… но в ушах звенел заунывный напев.

От ужаса у него теснило грудь, кровь стыла в жилах и леденело сердце.

Он громко заговорил. Слова гулко отдавались в пустых горницах и еще больше его пугали…

Ему стало страшно в этом жутком запустении… Один! Ни живой души! Никого…

Минутами ему чудилось, будто кто-то за ним стоит. Тогда Хыба весь съеживался, помертвев, и на голове его дыбом вставали волосы.

Он хотел бежать отсюда далеко-далеко, уйти куда глаза глядят, но тотчас подумал, что ему все равно не скрыться… Тревога не оставит его и на краю света… Хоть бы он под землей схоронился, она его найдет.

Чувствуя себя разбитым, Хыба потащился на берег и, усевшись на плотине, устремил взгляд на бегущую воду…

Долго он сидел неподвижно, отгоняя упорно осаждавшие его мысли. Понемногу и страх и тревога его рассеялись, остались лишь гнетущая тоска и беспредельная пустота…

Глаза его не отрывались от бегущей воды, и он, погрузившись в себя, впервые увидел свою душу; она представилась ему заброшенным перелогом, заросшим сорной травой… Словно невспаханное, истоптанное поле, без единого кустика, без конца и без края… Ничего не вырастет на нем, кроме бурьяна, — ни трава, ни можжевельник… ибо ядовиты испарения земли, пропитанной кровью. Даже птица не вспорхнет над ней, не подлетит близко…

Куда ни кинешь взгляд — пустошь, бескрайная пустошь…

Это его душа…

Он долго глядел в нее, все больше цепенея… И увидел

вечность в этой опустошенной душе… что-то огромное и далекое, как неизвестные земли, и такое же непостижимое и неведомое, как неизмеримое дно морское…

Форель ударила его по ноге и разбудила.

Хыба поднял голову и осмотрелся по сторонам.

— Такая же пустошь, только больше… много больше.

Ему казалось, что он на том свете, стоит посреди невспаханных полей и видит маленький клочок этого света…

— Так он мал! Так ничтожен…

Хыба поглядел вдаль — все то же запустение… Чем только люди живут?.. Он обернулся к реке… Зачем течет эта вода?., все течет… течет… и журчит…

Прислушиваясь к тихому, невнятному журчанию, он мысленно перебирал год — за годом свою жизнь в отцовской хате, начиная с колыбели… Потом медленно припоминал все содеянное им зло.

Вместе с водой текли часы, а Хыба еще не кончил свою безмолвную исповедь, начатую на могиле Яська… Глаза его застилало туманом, губы дрожали, низко склонившись над водой, он продолжал ей шептать:

— Унесет в море… Бог не станет слушать… нечего и ждать! Пускай уносит… на вечное забвение!.. на смерть. Шумела вода у плотины, и ветер развевал ее шум…

Две слезы упали в воду…

Хыба плакал.

Потом поднял голову, подперев ее рукой.

— Один… совсем один…

Перед глазами его стояла низкая хатка на другом берегу. Люди покинули ее — ушли и даже дверь не закрыли за собой. Так бывает.

Старый Хыба долго смотрел на нее, словно ждал, что кто-нибудь выйдет и встанет на пороге… Наконец покачал седой головой и горестно прошептал:

— Все мы несчастные на этом свете…

Поремба Велька, ноябрь 1898 г.

Послесловие

Известный польский писатель Владислав Оркан (псевдоним Ф. Смречинского) родился 27 ноября 1876 года в галицийской деревне Поремба Велька, расположенной в Подгалье у подножья Татр.

Оставшись рано без отца, Оркан испытал все невзгоды безрадостного детства в бедной крестьянской семье. Однако благодаря незаурядным способностям ему удалось окончить гимназию в Кракове и поступить в университет. Из-за недостатка средств он оставил университет, вернулся в свою деревню и прожил в ней почти всю жизнь.

Галиция конца XIX и начала XX века была экономически отсталой провинцией Австрии, польское население которой, преимущественно крестьяне, испытывало двойной гнет — национальный и социальный. После революции 1848 года барщина формально была отменена, но преобладающая масса крестьянства, не имея земли, попрежнему работала на помещика или кулака. Безземелье вынуждало крестьян уходить на заработки в город. Раздробленное мелкое крестьянское хозяйство с примитивными методами обработки, земли все больше приходило в упадок. Все эти явления наблюдал Оркан и в своем родном Подгалье. Он называет его «страной нужды и мерзлых кочек». В горных деревушках, писал он, «земля разрезана на мелкие клочки, лес вырублен, на пастбищах даже овец нет, куда ни глянь — всюду межи, межи, без конца и края».