Батюшка в лопухах
Шрифт:
Широкая дубовая пасть двери медленно всасывала пастыря и все скопище богомолок. Клавка отстала, подтягивала чулок. Отец Виталий кликнул:
– Клавдия, побойся бога! Не искушай молодого иерея. Он монашество принял.
Застегивая резинку, Клавка похвастала:
– Уж искусила, батюшка!
– перекрестилась, будто веером махнула, и юркнула в храм.
Старый батюшка плюнул, чуть было не выругался, но примирительно сказал:
– Блудница Магдалина тоже обратилась к жениху небесному, ноги ему омыла и сделалась святой.
– А девчата не пришли!
–
– Пойдем, батя, отсюда. Но с Ольгой я категорически сегодня поговорю. Или я, или жених небесный. Подумаешь, туда же, в Магдалины пробивается!
Дома на удивление старушке-родственнице, что вела хозяйство, отец Виталий не стал опохмеляться, а умылся, причесался и сел у окна. В душе его было светло и покойно, будто сильная рука стерла обиду и хмарь.
С грядок тянуло зацветающими лакфиолиями и терпкой свежестью напоенной земли. Вдоль забора, обсыпав кусты белыми звездочками, цвел жасмин. Густой аромат, казалось, прозрачным медовым облаком висел над огородом.
Батюшка причмокнул, потянул носом и задумался о тщетности духовной суеты.
– Ну не поп, и не надо! Не все же попами работают!
– умиротворенно размышлял он. Но ему помешали.
Створка окна хлопнула, и две сероглазые девичьи головы вынырнули из-за подоконника.
Обе были в голубых платочках, у одной вились рыжие прядки, у другой - льняные.
– Батюшка Виталий, мы по секрету, - шепотом сообщила рыженькая. Беленькая покраснела, сосредоточенно разглядывая наличник.
Отец Виталий при виде юных взволнованных лиц, обращенных к нему, почувствовал, как с души слетают остатки черствой, колючей шелухи. Он улыбнулся и спросил:
– Какая беда привела вас, девицы?
– Это ее!
– толкнула рыженькая подругу.
– Как пишется молитва за упокой?
– А кто умер?
– Нет, нет, он живой!
– прошелестела беленькая, и две слезинки выпрыгнули на пунцовые щеки. Румянец был так горяч, что слезы мгновенно высохли и глянцево блестели две полоски от них.
– О чем же плакать?
– Не любит ее!
– выпалила рыженькая и с досадой сказала: - Какой же вы непонятливый, батюшка! Если парень любил, а потом уже не любит и с другими гуляет, то надо в церковь подать записку, поминание, отслужить по нем за упокой. Тогда он станет сохнуть, сохнуть, изведется весь, исстрадается и вернется назад.
– Вы хотите обмануть бога, чтобы он с живым расправился, как с покойником? Ну, что ж, если это помогает в любви, то можно и написать. Однако, девушки, поминать живого за упокой - это грех великий! Господь прогневается, не ровен час, и покарает. Накличете беду, парень и вправду помрет.
Беленькую будто умыли страхом, побледнела, губы задрожали, взгляд метался, как полет бабочки.
– Не надо, не надо!
– шептала она. Но рыженькая отвергла опасения:
– Не покарает! Бог знает, что это нарочно. Еще моя бабушка поминала за упокой дедушку, когда он хотел венчаться с другой. Вернулся, как миленький, приполз на коленках. Как надо писать?
– Что ж, пишите так: "помяни, господи,
– Митька!
– фыркнула рыженькая.
– Значит за упокой раба твоего Дмитрия, - поучал батюшка, беря грех на душу.
Беленькая, всхлипнув, как ребенок, уставший от слез, подняла на священника глаза, полные сострадания ко всему человечеству, и усомнилась:
– А как же без фамилии? Вдруг начнет сохнуть, да не тот.
– Да, действительно, - почесал батюшка затылок, боясь расхохотаться, - может выйти недоразумение. Всевышнему известно, о ком речь, но для ясности надо бы указать. И приметы тоже!
– Быстров, солдат!
– выпалила рыженькая.
– Белобрысый, курносый, кошачьи глаза. Страсть одна, глядеть не на что.
Батюшка вытаращился, крякнул, открыл и закрыл рот.
– Неправда!
– трепещущим голоском отстаивала беленькая.
– Он симпатичный! И глаза у него голубые в крапинку.
– Прямо, красавец!
– показала рыженькая язык подруге.
– Было бы на кого слезы тратить! Танцевал всю ночь с лошадиными фельдшерицами, а Ольга ревела по нем. Батюшка Виталий, как написать, чтобы изменщика сильнее скрючило, чтобы он наполовину усох?
– Не надо, не надо!
– запротестовала беленькая.
– Пусть только немножечко посохнет, а потом я его прощу.
Сероглазая, тоненькая, со взглядом ясным и трепетным, она напоминала березку, что стоит на пригорке, укрывшись кусочком неба вместо платка.
– Никому не говорите, - жалобно попросила, - никому, никому!
Рыжая знающе постращала:
– Грех рассказывать, батюшка! Это тайна исповеди!
Отец Виталий побожился и клятвенно осенил себя широким крестом.
Голубые платочки вспорхнули, замелькали возле изгороди, покружили у жасмина, будто два больших голубых мотылька, покачались над душистым созвездием и пропали.
Отставной поп щурился, посмеивался и гадал: огласит или не огласит такое подробное поминание молодой священник? Он бы, отец Виталий, непременно огласил! Для смеха. Бабки бы лишний раз отругали - не привыкать!
...Весть о том, что помер Митька Быстров и его поминали в церкви, разлетелась со скоростью радиоволны. Калитка Быстровых хлопала равномерно, как исправный автоматический механизм, впуская и выпуская ошалелых посетителей.
Митькина мать, дородная женщина, на которую всю жизнь были тесны жакетки и блузки, высунувшись из окна, негодовала:
– Голову оторву той свистушке, что это придумала! Разве так привораживают? Нужно лучину жечь и в трубу выкликать! А то взяли моду - отпевать живьем.
Митька, злой, как стручковый перец, чистил на крыльце сапоги и лично принимал соболезнования семье покойного. Сапожная щетка смертоносным оружием мелькала в его руках.
Опровержение ударило молнией и свалилось на головы верующих раньше, чем они из церкви разошлись по домам.
– Быстров Митрий живой и здоровый!
Прихожане обескураженно разводили руками, топтались на паперти, ахали, охали, жалели молодого попа: