Батый
Шрифт:
Он еще раз коснулся ледяных губ, потрогал руки – холодные и твердые… Затих и задумался.
Вдруг заунывные звуки пронеслись в тихом морозном воздухе. Знакомая песня, какую он не раз слышал дома, в Перуновом Бору, на кургане, где теснились родные могилки.
Пел женский голос, тонкий и высокий, к нему пристал второй голос, низкий и грудной. Потом оба голоса, точно обнявшись, слились вместе. Звуки плавно неслись над затихшей снежной равниной, где, словно прислушиваясь, лежали с раскрытыми глазами мертвые русские ратники.
Тонкий голос жалобно пел:
Укатилось красное солнышкоЗаВторой низкий голос продолжал:
Подходила скорая смерётушка,Она крадчи шла, злодейка-душегубица,По крылечку ли она шла да молодой женой,По новым ли шла сеням да красной девушкой,Аль каликой она шла перехожею;Потихоньку она да подходилаИ черным вороном в окошко залетала;Скрытно садилась на крутоскладно изголовьицеИ впотай ведь взяла душу со белых грудей…Пошатываясь от слабости, Торопка подошел к певшим женщинам. Они сидели полукругом. В середине на снегу лежали рядом трупы ратников. Большинство женщин было одето по-мужски. Возле них валялись на снегу топоры и рогатины. Женщины замолчали. С робостью и любопытством смотрели они на подходившего Торопку.
– Здоровы будете! Можно ли к вам положить еще одну девушку?
– Иди, иди к нам. Ты откуда?
– Из-под Рязани…
– Поболезнуем и о ней. Вместе с нашими семеюшками. [204] похороним, как сможем, без домовины [205]
204
Семеюшка(ласкат.) – муж.
205
Домовина – гроб.
Две женщины встали, пошли за Торопкой. Они перенесли Вешнянку, положили ее рядом со своими покойниками. Торопка сидел на снегу и слушал, а женщины продолжали петь то вместе, то по очереди:
Ты расти, моя тоска, травой незнаемой,Процветай да всяким разныма цветочками,Мимо людушки бы шли да любовалися,Шли бы старые старушки – порасплакались,Стогодовы старики да поужахнулись…Бесшумными шагами подошел к сидевшим Хаджи Рахим. Он приблизился так тихо, что женщины вздрогнули и замолчали. Он сделал приветственный знак, приложив руку к груди, к устам и ко лбу.
– Крестится по-ихнему! – сказал чей-то голос. – Кто такой?
– Это знахарь татарский, – отвечал Торопка. – Святой, вроде как юродивый. Всех без отказу лечит, что своих, что наших, и ничего за то не спрашивает.
Хаджи Рахим долго стоял, опершись на посох, и неподвижными глазами смотрел на лежавших покойников. Он стоял так долго, что женщины, переглянувшись, начали снова заунывно петь. Пегаш, поджав хвост,
Хаджи Рахим повернулся и поднял руку. Его черные глаза блестели, отражая огоньки костра. Певшие затихли… Он говорил горячо, вставляя русские слова. Женщины, раскрыв рты, внимательно слушали.
– Вишь, чего он говорит! И не понять – ученый! – зашептали женщины.
А татарский знахарь снова повторил рукой приветственный жест и медленными шагами удалился в темноту.
Глава семнадцатая
Остановка близ Игнач-Креста
Пишет Хаджи Рахим: «…Я видел смерть вокруг себя. Копье, меч и стрелы пока меня пощадили. Но я знаю, что острие несчастья продолжает висеть надо мной и поразит в тот миг, когда я менее всего буду ждать его…»
При тусклом свете бледного полумесяца Хаджи Рахим пошел лесной дорогой, где проехали тысячи татар. Кони измололи снег, ноги скользили и проваливались.
На перекрестке дорог Хаджи Рахим услышал свое имя. Кто-то звал его. Показались четыре всадника. Один держал в поводу его пятнистого Барсика. Это были Арапша и татарские воины.
Арапша сошел с коня, поцеловал руку Хаджи Рахима и провел ею по своим глазам.
– Я твой мюрид и не смел оставить тебя в час бедствия. Твой конь скакал без всадника между монгольскими отрядами, джихангир заметил и узнал его. Он приказал мне вернуться и разыскать твое тело. Урусуты, конечно, зарезали бы тебя, если бы ты им попался.
– Урусуты такие же люди, как и мы все, – сказал Хаджи Рахим. – Я помогал раненым урусутам и слушал их погребальные песни. Они не сделали мне зла. Рука судьбы и добрый друг снова вытащили меня из колодца несчастья.
Арапша придержал стремя и помог Хаджи Рахиму сесть на пятнистого Барсика.
Всю ночь и утро монгольское войско продвигалось в направлении богатой северной урусутской столицы Новгорода. Но к полудню идти вперед уже стало невозможно. Кони постоянно проваливались по брюхо в рыхлый снег. Ростепель обращала еще недавно крепкие дороги в набухшие бурные потоки. Кони падали. Всадники, подымая их, выбивались из сил. Проводники из пленных урусутов говорили, что дальше дорога будет еще хуже, что на пятьдесят дней всякая езда по дорогам прекратится, пока поднявшаяся вода в реках не утечет в море.
Бату-хан был в ярости. Он сам зарубил урусута, который громко смеялся, широко раскрывая рот, при виде провалившихся в болото воинов.
Бату-хан говорил:
– Для смелого и упорного нет преграды. Проводники нарочно завели нас в эти болота, чтобы погубить, но мы будем сильнее и хитрее их. Мы доберемся до славного торговлей богатого Новгорода!
Воины стали громко роптать. На одном перекрестке, где был вкопан высокий, в три человеческих роста, деревянный крест, войско остановилось. Татары сошли с коней, чтобы дать им передышку. Субудай-багатур посоветовал обратиться к богам-покровителям и призвать шаманку Керинкей-Задан.
Она подъехала на небольшой черной лошади, обросшей за время морозов густой лохматой шерстью. Увидев Бату-хана, шаманка стала бить в бубен, прыгать в седле и выкрикивать слова молитв и заклинаний.
– Скажи, служительница заоблачных богов, – спросил Бату-хан, – идти ли мне вперед, будет ли мне в Новгороде удача, или я там погибну? Спроси у небожителей.
Керинкей-Задан, с медвежьей шкурой на плечах и в колпаке с нашитыми птичьими головами, соскочила с коня, приплясывая и ударяя в бубен, забегала по кругу и вдруг, в несколько прыжков, бросилась к одинокой высокой сосне, стоявшей на поляне.