Баудолино

Эко Умберто

Соломон поклонился, хотя и с сомнением прошептал на ухо Баудолино: — Эликсир иудея становится кровью лжемессии… Творец благословен, Святой Он и да простит Он. По существу, эту историю с Мессией выдумали вы, язычники, а не Иешуа из Назарета, который был праведником и, по словам наших раввинов, толковал Талмуд с рабби Иешуа бен Пера-Хиа. К тому же твой император нравится мне. Думаю, следует слушать побуждения сердца…

Фридрих взял в руки Братину и поднял, чтобы поставить внутрь ковчега, но тут его остановил Гийот. В этот вечер все невесть почему считали, что имеют право обращаться к императору без приглашения. Чувствовалась особая доверительность между горсткой преданных людей и их властителем, оказавшимися

в тесном укрывище, неизвестно пока, спасительном или пагубном. Потому Гийот сказал: — Владыка, не думай, будто я не верю Рабби Соломону… но и он мог обмануться… Позволь испробовать напиток.

— Владыка, позволь отпить Гийоту, — отозвался Соломон.

Фридрих кивнул. Гийот высоко поднял чашу, будто освящал ее, потом приложился к краю жестом причастия. В эту минуту даже Баудолино показалось, что в зале распространилось сияние, но, наверное, это просто один из факелов поморгал, справляясь с оплывающей смолой, и засветил ровнее и чище. Гийот помедлил, не отрывая уст от края чаши, шевеля губами, будто смакуя ту немногую жидкость, которую отпил. Потом обернулся, прижимая к груди чашу, и благоговейно поставил ее в ковчег. Медленно затворил дверки, без хлопка и без звука.

— Дивные ароматы, — бормотал про себя Борон.

— Видели, как засияло? — спрашивал у друзей Абдул.

— Будто все ангелы с неба сошли на нас, — с убеждением произнес Зосима, крестясь задом наперед.

— Хамово отродье, — прошипел Поэт в ухо Баудолино, — нашел увертку! Втихаря отслужил святую мессу со святой Братиной! Вернется в свои края и будет хвастать этим поступком от Шампани до Бретани. — Баудолино шепотом отозвался, что не следует злобствовать и что Гийот действительно находится будто под наитием самого высокого из небес.

— Ничто не сможет нас сломить, — ораторствовал Фридрих во власти сильного мистического волненья. — Иерусалим скоро будет освобожден. После этого, все вместе, на поиски Пресвитера Иоанна, чтобы вернуть ему эту святейшую реликвию. Баудолино, благодарю за то, что ты вручил мне… Я в самом деле и священник и царь…

Он и смеялся и дрожал. Недолгий обряд, видно было, потряс его. — Устал я, — поделился он с присутствующими. — Баудолино, я запрусь теперь на засов. Сторожите хорошенько. И спасибо всем за преданную службу. Не будите меня, пока солнце не взойдет на высоту. А с утра пойду купаться. — Помолчал и еще добавил: — Я ужасно устал. Хочется спать и проспать много столетий.

— Лучше проспи одну тихую долгую ночь, отец, — отозвался с любовью Баудолино, — никуда ведь не выезжаем на заре. Пусть подымется как следует солнце и прогреет и воздух и воду. Так спи спокойно.

Они вышли. Фридрих плотно свел створки двери и послышался скрежет щеколды. Все расселись по сундукам в большой зале.

— Не имея такой нужной каморы, как у императора, — сказал Баудолино, — выйдем же поскорее каждый по своей нужде на двор. Да поочередно, не оставляя эту залу без присмотра. Ардзруни, может, и благонадежный человек, но доверять мы можем только самим себе.

Через несколько минут все уже сходили и облегчились. Баудолино загасил фонарь, пожелал всем доброй ночи и стал стараться заснуть.

— Я был неспокоен, сударь Никита, без всяких видимых причин. Сон был тревожный, я то и дело пробуждался от кратких и вязких сновидений, наподобие кошмаров. Я видел бедную Коландрину, она отпивала из черной каменной братины и падала мертвая на пол. Примерно через час послышалось какое-то шуршанье. В нашем оружном зале было окошко, откуда поступал неяркий ночной свет. Луна, как помню, находилась в первой четверти. Я смог определить, что это Поэт выходит. Видать, ему опять приспичило… Позднее, не могу сказать через какое время, поскольку я задремывал и просыпался, и каждый раз мне чудилось, будто время почти не идет, хотя этого не могло

быть, я увидел, удаляется Борон. Он возвратился, и тогда Гийот зашептал ему… с чего-то не спится, выйти освежиться, глотнуть воздуху. Я подумал, что мое-то дело — следить, чтоб не заходили чужие, а пока выходят свои… Все мы были нервно встревожены. Иного не помню. Я не слышал, когда вернулся Поэт. Где-то перед рассветом все наконец глубоко заснули. Спящими я их увидел и утром, когда при первых проблесках солнца я наконец окончательно пробудился.

Оружейная зала вся сияла в победительном утреннем свете. Явились слуги, внесли хлеб и вино и какие-то местные фрукты. Баудолино просил не шуметь, не будить императора, но друзья добродушно гомонили. Через час Баудолино решил, что хоть Фридрих и просил не будить раньше срока, но теперь уже срок наступил. Он пошел постучать в дверь. Никакого ответа. Постучал снова.

— Здорово разоспался, — хмыкнул Поэт.

— Я надеюсь, что ему не стало плохо, — буркнул в ответ Баудолино.

Они стали стучать громко, Фридрих никак не отзывался.

— Вечером он выглядел неважно, — говорил Баудолино. — Может, ночью с ним случился какой-то приступ? Предлагаю выломать дверь.

— Тише, тише, — осадил его Поэт. — Выбить дверь, ведущую в покои императора? Это почти святотатство!

— Пускай будет святотатство, — выпалил Баудолино. — Мне все это совсем не нравится.

Стали беспорядочно давить на дверь, крепкую и прочную и, видимо, с надежным запором.

— Ну-ка снова, теперь все вместе, по моему счету одновременно наддадим плечами, — распорядился Поэт, сознавая, что уж если император не просыпается когда в его спальне срывают дверь, значит, сон достаточно подозрительный. Дверь держалась. Поэт пошел отвязывать Зосиму, спавшего на цепи. Общество распределилось на две группы, чтобы бить одновременно в обе створки. На четвертом их налете дверь открылась.

На середине комнаты, на полу, бездыханный Фридрих, почти раздетый, лежал в том виде, в каком отходил ко сну. Откатившись от императора на несколько шагов, валялась пустая Братина. В устье очага дотлевали пережженные угли: ясно было, что очаг топился всю ночь, а к утру огонь догорел. Окно было закрыто. В спальне пахло горелыми дровами и чадом. Борон, давясь от кашля, подбежал к окну — скорей впустить свежий воздух.

Полагая, что кто-нибудь проник в комнату и еще находится в ней, Поэт с Бороном, выхватывая мечи, кинулись обыскивать закоулки, а Баудолино на коленях у тела Фридриха подымал его голову и легонько хлопал по щекам. Бойди вспомнил, что купил в Каллиполисе лекарство, сковырнул крышку кольца и, раздвинув губы императора, вливал зелье. Фридрих в чувство не приходил. Цвет лица оставался землистым. Рабби Соломон склонился над ним, попытался поднять ему веки, щупал лоб, щупал шею, считал пульс и в конце концов проговорил дрожа: — Этот человек мертв… Благословен Святой Творец, Он да будет милосерден к его душе!

— Христе Царю, я не верю, невозможно! — взвыл Баудолино. Однако даже и не будучи сведущ в медицине, он не мог не видеть, что священный и римский император Фридрих, хранитель пресвятой Братины, упование человечества, последний законный преемник Цезаря, Августа и святого Карла Великого, опочил. Тогда Баудолино заплакал, осыпал поцелуями бледное лицо, вскричал, что он его возлюбленный сын, чтоб тот проснулся, но тот не слышал, тогда Баудолино понял, что все на свете бесполезно.

Он поднялся, прокричал, чтоб друзья как следует осмотрели все, под кроватью, на кровати, искали подземные ходы, простукали как следует все стены, но было очевидно, что злоумышленников не только не было, но и до этого не бывало в том месте. Фридрих Краснобородый умер в комнате, герметически закупоренной изнутри и охраняемой извне самыми внимательными, самыми преданными сыновьями.