Бажоный
Шрифт:
— Неправильно ваше понятие о кукурузе, Матрена Панкратьевна, — заявил председатель. — У нас каждый год не хватает кормов скоту. А кукуруза — это и зерно, и мощная зеленая масса. Мы за зиму целое болото на торфо-перегнойные горшочки переработали, не одну тысячу их заготовили и будем садить кукурузу на поля квадратно-гнездовым способом. В результате кормов для скота заготовим в этом году с избытком. И от кукурузной каши никто не откажется. Решение не нами принято — сверху, а там лучше нас знают, что делают. Хрущев этой проблемой занимается.
Председателя поддержали молодые колхозники.
— Да
— Негоже нам отставать от других колхозов, негоже, — сердито глянул из-под очков на Матрену Панкратьевну и счетовод Лупандин.
«Теперь у него и три рубля на чай да сахар не выпросишь, — подумала она. — Скажет, нет в кассе денег — и баста!». Конечно, лучшая доярка понимала, что скот надо кормить не хвоей, а сеном, силосом, корнеплодами, жмыхами, отрубями. Тогда будет и молоко, и мясо, и масло, да и дояркам станет легче и веселей работать. Но уж очень она сомневалась, что будет у них на севере расти кукуруза. «Осень покажет…» — решила она.
И осень показала. Как ни бились люди с кукурузой, как ни ухаживали за ней: за лето несколько раз пололи, освобождая от сорняков, пожарные помпы на поля вывезли — воду из реки качать для полива, но выросли лишь редкие карликовые стебельки с полузасохшей желтой листвой. Остался колхоз и без кормов и без ржи, ячменя и овса: все поля были засажены кукурузой. Стало ясно, что колхозникам на трудодни хлеба не будет и кормов для скота на зиму не хватит. К тому же из-за горшочков торфо-перегнойных испортили ближнее болото: не стало на нем расти ни морошки, ни клюквы, ни черники с голубикой. Осталась деревня на зиму без ягод. Далеко-то ходить за ними времени не было.
Вспомнили тогда сельчане, что говорила Матрена Панкратьевна. А сама-то она до этого уже не дожила.
Несчастье случилось в летний день. Василек ушел на пастбище со стадом. А Матрена Панкратьевна, управившись на ферме, с трудом вернулась домой. Сердце у нее замирало целую неделю подряд, но идти к медсестре не хотелось. Чем поможет она, молоденькая девчонка! Другое дело фельдшер Нина Сидоровна Шпицберг — опытный медик. Но она живет теперь в другой деревне: переехала по семейным обстоятельствам. Вот приедет к ним — Матрена Панкратьевна сходит к ней на прием, а пока лишь чаек и печка ее выручают: выпьет чашечки две чайку да полежит на печке — глядишь, и полегчает. Выплеснув из ведерка остатки в рукомойник, Матрена Панкратьевна пошла к колодцу: самоварчик она всегда ставила со свежей колодезной водичкой. Заскрипел колодезный журавль, деревянная бадейка полезла вниз. Чтобы она зачерпнулась полной, Матрена Панкратьевна с силой надавила на нее шестом, и тут острая кинжальная боль пронизала ее сердце.
Ослабев, руки разжались, и бадейка под действием груза на другом конце ворота с грохотом вылетела из колодца, расплескав воду вокруг сруба. Матрена Панкратьевна упала на мокрую землю.
Проходивший по улице моторист Петраш подбежал к доярке, поднял ее на руки и занес в избу.
— Вот и все, отмучалась Панкратьевна, — едва слышно произнесла она.
— Что ты, Матрена Панкратьевна?
И вскоре появился с медсестрой. Та накапала сердечных капель, послушала трубочкой сердце, измерила давление и ввела шприцем в руку лекарство. Затем, подойдя к сидевшему на лавке Петрашу, сказала ему:
— Мне ее не спасти. Пусть бегут за сыном, может, успеет живую застать…
Васютка стремглав прибежал в деревню. Не замечая толпившихся около дома соседей, взлетел на крыльцо и очутился в избе. Мать лежала на большой деревянной кровати, накрытая лоскутным одеялом, и рядом с этой тряпичной пестротой ее заострившееся лицо с как бы застывшей на щеке слезой казалось особенно бледным и неподвижным.
— Ты что, мам? Мама! — припал он к ней, еще не веря в то, что навсегда потерял самого дорогого человека.
Его с трудом оторвали от матери. Вокруг нее засуетились деревенские старушки: по обычаю надо было мыть усопшую.
Похороны организовали на третий день. Лучшую доярку хоронили всей деревней. Односельчане жалели Матрену Панкратьевну, хорошего работника и человека. Немного она и пережила мужа и дочерей, в сорок три года ушла из жизни. Ушла тихо, никого не намучив и не обременив. Вот только сына не дорастила, оставила еще неоперившимся: всего четырнадцатый год разменял. Как он будет жить теперь, оставшись один-одинешенек?
Старухи на все лады судачили:
— Все беды на эту семью оттого, что дом у них построен без мужика.
— Да и место неудачно под дом выбрано: на каменке бывшей бани. Вот горечи и идут к жильцам.
А сторожиха Анисья утверждала:
— От собаки они помирают все. Не собака, а черная смерть в их доме живет.
Разговоры разговорами, а как дальше жить Василию Аншукову, решало колхозное правление. Всех тревожила горькая судьба паренька, но никто не решался взять его в свою семью: слишком сильны еще предрассудки в деревне.
«Мальчишка-то хороший, да должно быть лядной, иначе не свалилось бы на него столько бед», — рассуждали сельчане. А вдруг да вместе с ним и в их семью придет несчастье…
— Ну что ж, в таком случае придется отправлять Василька в детдом, — подвел итог председатель.
Так бы и решили, если бы не подсказка Егора Ефремовича:
— У Василька есть тетка в Туле, — сообщил он. — Может, ее совета спросить? Вдруг приедет и решит судьбу племянника. Родные есть родные. А детдом от него не уйдет.
Все согласились с ним. И в тот же день отправили подробную телеграмму в Тулу с оплаченным ответом.
Ответ пришел быстро: «Приеду сама, ждите».
В тайге
Часть вторая
Василек в школу не пошел. Старшеклассники занимались в соседнем селе и жили там всю неделю, выбираясь домой лишь на воскресенье. А на что там было жить Васильку? Денег у него не было. А дома имелись молоко и картошка, лук и капуста, грибы. Удочкой он вылавливал ельцов и варил из них уху. Утром он растапливал печь и в устье ставил картошку в чугунке, как это делала мать. За этим занятием и застал его председатель колхоза.