Беда
Шрифт:
— Значит…
— Значит, вы с ней будете жить долго и счастливо, — теперь улыбка отца стала шире. — Вместе. Но ты уж все-таки отпусти ее учиться в Болонью. И мне там помощник будет весьма кстати….
Да пусть она учится, сколько хочет! Главное, что жива!.. Хотя, конечно, тогда придется и мне в Болонью перебираться.
Впрочем, о чем это я думаю?..
— Возможно, она еще и не захочет за меня замуж, — возразил я, дотрагиваясь до повязки на своем лице. — Я для нее слишком старый, а теперь еще и урод...
Да и наплевать! Пусть уж найдет себе молодого и красивого мужа!
— Боевые шрамы украшают мужей, — отец положил руку мне на плечо. — А разница в возрасте еще и не такая бывает. Ты даже не представляешь… Ладно, думаю, дальше вы уже без моей помощи объяснитесь…
Он как будто хотел сказать что-то еще, но вдруг побледнел еще больше и стал заваливаться на меня. Я едва успел подхватить его и осторожно опустить на пол.
Новая волна страха за него была такой сильной, что я и сам чуть не лишился чувств после всего пережитого. Но, слава Господу нашему и святому Никколо, отец был жив, хотя без чувств и дышал едва заметно.
Я стал хлопотать над обоими, забыв о собственной ране, которая, впрочем, после чудесного отцовского снадобья меня почти и не беспокоила. Закутал Витторию в одеяло, а для отца соорудил более-менее мягкую постель, собрав в кучу устилавшую пол солому, и накрыл его своим плащом.
За девушку я больше не беспокоился, но тревога за отца вновь грызла меня. А вдруг он все-таки умрет?
Нет, этого не будет!
Но в любом случае, можно было только догадываться, сколько они еще проспят, и сколько мне придется заплатить местным рыбакам, чтобы они не выгнали нас из дома.
Я сел на пол подле двух дорогих мне людей и приготовился охранять их покой, пока не придет Антонио.
Однако я его не дождался: за дверью хижины раздались шаги, невнятные голоса, дверь распахнулась и, к великому моему изумлению, внутрь ввалились три мавра!
За последние дни я видел множество вещей удивительных, странных и ужасных, но вид магометанских разбойников в чалмах и бурнусах в рыбацкой лачуге близ Венеции на несколько мгновений вогнал меня в ступор. Двое были огромными мрачными бородачами, один из них на лицо подобен смоли, а второй разве что лишь чуть светлее. Третий — гораздо ниже и тоньше — закрыл лицо платком до самых глаз. Мне показалось, что он среди них главный. И у всех троих на поясах висели внушительные кривые сабли и кинжалы.
Рука моя потянулась к мечу, хоть я и понимал, что долго супротив них не выстою…
Средиземное море, ноябрь 1347 года
Долго, очень долго пребывал он в стремящемся неведомо куда потоке. Река эта была страшной и удивительной — в ней не было воды, плоть ее состояла из каменных валунов, больших и малых, с грохотом несущихся по вселенной. Собственно, чудовищный этот поток сам и был всей вселенной, а в ней затерялась несчастная одинокая душа, не ведающая, кто она такая, ежесекундно растираемая в труху острыми гранями камней, но ни на мгновение не теряющая осознания длящегося мучения. Оно, однако, было единственным, что хранило «я» этой души. Страдания были для нее, как воздух для живых — без них она растворилась бы в небытие. И потому отчаянно цеплялась
Много, очень много миновало эр, эонов и кальп, прежде чем что-то стало меняться. Мучения становились менее острыми, а бурное течение каменной реки как будто чуть замедлилось. Это было почти незаметно, но все же настал момент, когда поток вовсе остановился — валуны больше не терзали слившуюся с ними душу. Более того, она словно стала чуть более… выпуклой, более… не то, чтобы свободной, но автономной.
Одновременно она ощутила, что в нее откуда-то начинают вливаться новые силы: сначала по капле, потом — тонкими струйками, и наконец — устойчивым мощным потоком.
И тогда одинокая душа поняла, что в мире есть нечто иное. Она ощутила покачивания, мерные и плавные, совсем не похожие на неуклонное движение страшного потока. Валуны больше не давили ее со всех сторон, стало свободно. Она ощутила… вздох. Да, она дышала! Она?
«Я жив», — сказал он себе.
Помимо движения явились другие чувства. Он долго лежал, с наслаждением впитывая энергию жизни, щедро отдаваемую ему существами всего мира, радостно глотая воздух, пахнущий морской воды и терпкими благовониями, перебивавшими отдаленную вонь нечистот. Он с восторгом слушал крики чаек, скрип трущихся друг о друга досок, мерные удары в барабаны и натужное синхронное уханье ворочавших тяжелые весла мужчин. Ему было спокойно и хорошо еще и потому, что он больше не был один — понял это, как только осознал себя.
Граф д’Эрбаж открыл глаза и взглянул в лицо склонившейся над ним женщины по имени Аминат.
Венеция, 6 декабря 1347 года
— Corpi morti! Corpi morti! *****
Эти леденящие кровь крики лодочников все чаще раздавался над каналами, хотя чума пришла в город совсем недавно. Пока удавалось забирать из домов всех мертвецов и переправлять их к общим могилам на отдаленных островах в лагуне. Но с каждым днем количество умерших все возрастало.
— Божественный город венетов, по воле провидения на водах основанный, водами окруженный, водами, как стеной, защищается, — процитировал дож. Он стоял перед огромным окном своего дворца на втором этаже, выходящим на Гранд-Канал.
— Светлейший князь, я помню времена, когда тут не было воды — одна поросшая диким лесом равнина вместо лагуны, — раздался голос негромкий и вежливый, в котором, однако, ощущалась легкая ирония.
Дандоло резко отвернулся от окна и взглянул на своего гостя, словно тот был безумен. Но бледный рыжебородый рыцарь глядел на хозяина спокойно и доброжелательно.
— Все меняется, монсеньор, все проходит. Пройдет и это, — заверил он, кивнув в сторону окна.
Дож своими близко посаженными глазами на узком лице прямо взглянул в серые глаза гостя.
— Синьор д’Эрбаж, — тихо произнес он, — словами не передать, насколько я благодарен вам за все, что вы для нас сделали.
Граф поклонился и ответил со скрытой печалью:
— Окончательно остановить Беду все равно не получится. Однако это уже не та болезнь, что распространяли злодеи. Ваш великий город ждут тяжкие беды, но он выстоит.