Бедная мисс Финч
Шрифт:
Я не только не чувствую бесполезных сожалений о том, что решился принимать лекарство, оставляющее такие безобразные следы, а напротив, так благодарен моему нитрату серебра, что не могу выразить словами. Если вы спросите о причине такого странного равнодушия к своей внешности с моей стороны, я объясню вам ее одной строкой. Вот уже десять дней у меня не было припадка. Другими словами, десять дней я жил в раю. Уверяю вас, что охотно согласился бы лишиться руки или ноги, чтобы обрести это блаженное спокойствие, эту упоительную надежду на будущее, которая теперь наполняет меня. Но и сейчас одно меня тревожит. Разве есть на земле радость, в которой не таилась бы вероятность горя?
Я недавно открыл одну, не замеченную прежде, особенность
Не замечали ли вы, что сильнейшая из ее антипатий есть чисто воображаемое отвращение ко всякому темному цвету, где бы ни появлялся он. Этот странный предрассудок, как я полагаю, — болезненное следствие ее слепоты, одинаково не объяснимое и ею самой, и другими. Объяснимое ли, нет ли, оно существует. Прочтите следующую выдержку из письма Луциллы к отцу, которое он показал мне, и вы не удивитесь, что я дрожу при мысли о том времени, когда нужно будет сказать ей, что я сделал. Вот что пишет она мистеру Финчу:
«У меня, к сожалению, была маленькая размолвка с тетушкой. Теперь все улажено, но мы, кажется, уже не такие друзья, как прежде. На прошлой неделе был здесь обед. В числе гостей находился один индиец, обращенный в христианство, весьма понравившийся тетушке. Пока горничная одевала меня, я, к несчастью, осведомилась у нее, не видела ли она этого индийца, и, услышав, что видела, спросила, какая у него наружность. Горничная отвечала, что он высокого роста, худой, очень смуглый, с блестящими черными глазами. Мое неудержимое воображение тотчас же разыгралось вокруг этого ужасного сочетания темных цветов. Волей-неволей в моем уме возник уродливый образ этого индийца, какое-то чудовище с человеческим обликом. Я отдала бы все на свете, чтобы не выходить в гостиную. Когда все уже собрались, за мною прислали и индиец был представлен мне. Едва почувствовала я его приближение, как мой мозг заполнился смуглыми демонами. Он взял мою руку. Я делала над собой невероятные усилия, но не могла удержаться, чтобы не вздрогнуть и не отшатнуться, когда он прикоснулся ко мне. В довершение несчастья индиец подле меня сидел за столом. Не прошло пяти минут, как я увидела себя окруженною длинными, тощими, черноглазыми привидениями, все размножающимися и напирающими на меня. Кончилось тем, что я вынуждена была выйти из-за стола. Когда гости разъехались, тетушка сердито напала на меня. Я созналась, что поведение мое было в высшей степени безрассудно, и только просила снисхождения к моей слабости. Я напомнила ей, что, ослепнув на втором году от рождения, не имею никакого понятия о наружности людей и могу только рисовать их себе в воображении по чужому описанию или по свидетельству моего осязания. Я ссылалась на то, что мое воображение расположено играть со мной шутки и что я не имею возможности, как другие, с помощью зрения исправлять ложные понятия свои о людях. Все было напрасно. Тетушка не хотела слушать никаких оправданий. Я так рассердилась на ее несправедливость, что напомнила ей о собственной ее антипатии, не менее нелепой, чем моя, антипатии к кошкам. Тетушка видит, что кошки безвредны, однако содрогается и бледнеет, когда кошка в комнате. Сопоставьте мое безрассудное отвращение к смуглым людям с ее безрассудным отвращением к кошкам и скажите, чья слабость извинительнее?»
Таков был отрывок из письма Луциллы, затем Оскар продолжал:
"Не знаю, поймете ли вы меня теперь, если сознаюсь, что в письмах к Луцилле я представил свое состояние в самом неблагоприятном свете? Это единственный предлог не ехать к ней в Лондон. Как ни тяжела мне долгая разлука, я не решаюсь пойти на встречу с ней в присутствии посторонних, которые тотчас заметили бы ужасный цвет моего лица и выдали бы меня. Представьте, что она содрогнется и отшатнется от меня, когда я возьму ее за руку! Нет! Нет! Если уж сказать ей, так здесь, в уединении, выждав удобный случай, приготовив ее к такому признанию (если признание неизбежно), чтобы вы
Остается только прибавить, что письмо это строго конфиденциально. Вы обещали не говорить Луцилле о перемене во мне без моего разрешения. Я теперь более чем когда-либо надеюсь на это обещание. Немногие окружающие меня здесь люди, так же как и вы, обязались хранить эту тайну. Если необходимо узнать ей правду, так я сам должен рассказать ей, по-своему и в свое время".
«Если уж сказать», «если признание необходимо» — из подобных выражений в письме Оскара я убедилась, что он тешит себя безумною мыслью о возможности скрыть навсегда от Луциллы происшедшую в нем перемену.
Если б я была в Димчорче, то, без сомнения, начала бы сильно тревожиться тем оборотом, который принимало дело.
Но расстояние действует успокаивающе на тревожные мысли наши о том, что происходит дома. Будучи не в Англии, а в Италии, я выбросила из головы антипатии Луциллы и опасения Оскара, как не стоящие серьезного внимания. Рано или поздно (соображала я) само время образумит этих беспокойных молодых людей. Состоится их свадьба, тем дело и кончится. А между тем я продолжала угощать папашу святыми семействами и храмами. Бедный, как он зевал перед картинами и куполами, как усердно клялся никогда более не влюбляться, если только я привезу его обратно в Париж!
Мы отправились в обратный путь дня через два после получения от Оскара письма. Я оставила исправленного отца моего отдыхать в спокойном кресле, способного еще, может быть, на платоническую любовь к женщине его лет, но уже неспособного (как твердо была убеждена я) ни на что другое.
— О дитя мое, дай мне отдохнуть! — сказал он, когда я прощалась с ним, — и никогда более не показывай мне картин и церквей, пока живу я на свете!
Глава XXI
МАДАМ ПРАТОЛУНГО ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ДИМЧОРЧ
Я приехала в Лондон в последнюю неделю пребывания Луциллы у тетки и осталась в городе, чтоб отвезти ее в Димчорч.
Как только для Оскара прошло время ехать к Луцилле в Лондон, переписка его с нею, естественно, стала веселее. Она опять ободрилась, бедняжка, и радовалась от души встрече со мною. Мы хорошо воспользовались немногими днями, проведенными вместе в Лондоне, и вдоволь наслушались музыки в операх и концертах. Я отлично ладила с теткой до последнего дня, когда по какому-то случаю я высказала свои политические убеждения. Нельзя выразить словами ужас старухи, когда она узнала, что я с нетерпением ожидаю ликвидации всякого неравенства и справедливого распределения собственности на всем земном шаре. При этом разговоре я еще раз заставила дрожать аристократку. Я также навсегда заперла для себя дверь дома мисс Бечфорд. Все равно! Приближается день, когда Бечфордам будет нечего запирать. Вся Европа больше и больше приходит к Пратолунговской программе. Мужайтесь, братья мои, не имеющие земли, и сестры мои, не имеющие денег в банках! Мы еще разделаемся с презренными богачами. Да здравствует республика!
В начале апреля мы с Луциллой простились со столицей и поехали назад в Димчорч.
Когда стали мы подъезжать к приходскому дому и Луцилла начала волноваться, с тревогой ожидая встречи с Оскаром, беспокойство, которое я так легко выбросила из головы в Италии, снова овладело мной. Воображение мое принялось рисовать образы, пугающие образы Оскара в теперешнем виде, подобные голове Медузы, невыносимой для взгляда смертных. Где встретит он нас? При въезде в селение? Нет. У ворот приходского дома? Нет. В уединенной части сада, за домом? Да! Вот он стоит, ожидая нас, один.
Луцилла бросилась к Оскару на шею с криком радости. Я остановилась поодаль и глядела на них.
О! Как живо помню я в ту минуту, как она его поцеловала, поразительную контрастность их лиц. Лекарство сделало дело. Я видела ее белую щеку доверчиво прижавшуюся к обезображенному лицу. Боже, как жестоко бросалась в глаза разница между тем, каким был он прежде, и тем, каким стал теперь! Глаза его обратились на меня, пока держал он Луциллу, в объятиях. Безмолвный взгляд его говорил ясно: «Вы любите ее, хватит ли у вас духу когда-нибудь открыть ей эту тайну?»