Бедные дворяне

Потехин Алексей

И он вышел.

– Эту Парашку просто извести надо, – проговорила одна из девушек, высокая, смуглая, с зелеными глазами и тонкими губами, некогда красавица, теперь увядающая.

– И есть извести бы надо, – примолвила другая, полная, круглолицая. – Мы, смотри-ка, все обносились, а ей одной только и дело: то платье, то платок…

– Погоди же она у меня! – сказала первая, и черные густые брови ее слились в одну прямую линию, глаза сверкнули, и тонкие губы крепко сжались.

– Извините, господа! – говорил Рыбинский, возвращаясь к гостям. – Ходил распорядиться, сейчас явится хор и мой доморощенный

балет. Вот что значит страсть, господа: нарочно держу на свой счет целый табар цыган, чтобы только учили моих дураков и дур петь и плясать… Ну что, Осташков, отдохнул ли от страха?…

– Что, Павел Петрович, – отвечал Тарханов, – он у нас от рук отбивается: говорит, что поясницу отшиб и вина не хочет пить…

– Э, Осташа, как же это можно, моим гостеприимством брезгуешь? Нет, братец, выпей.

– Уж я пил-с: больше душа не принимает…

– И, заметьте, Рыбинский: какой он странной организации: душой пьет, а не телом! – острился Неводов.

– Да мне, братец, чем хочешь пей, а только пей… Вот смотри: сначала я выпью, а потом изволь ты, а в противном случае науськаю на тебя всех трех собак… Видишь, какие звери лежат, с костями проглотят… Не угодно ли? – Рыбинский подал Осташкову стакан с вином…

– Право-с, охмелею, чего бы не сделать, дурости какой…

– Сбогар!.. Видишь… Значит, без возражений!

Осташков выпил целый стакан хереса.

– Ну, спасибо, больше сегодня не заставлю, если сам не станешь просить…

– Вот я тетеньке скажу, непременно скажу! – говорил Неводов, грозя Осташкову.

– Не моя воля… И рад бы не пить, да приказываете, так должен слушаться…

– Вот это умно! – заметил Тарханов. – Всегда так говори: и будет тебе хорошо…

– И не будешь оставлен! – прибавил Неводов.

– А что, Осташков, умеешь ты песни петь?

– Да ведь какие у нас песни: наши песни мужицкие!.. – отвечал хмелеющий Никеша.

– Ну, ничего: что же за беда, что мужицкие. Спой, брат, пока не собрались мои цыгане.

– Извольте, только не забраните.

– Ничего, ничего… Пой!..

– Уж как умею… А я, бывало, в хороводах заводил песни.

– Ну, ну!..

Никеша откашлялся, подпер рукою голову и громко, крикливо, раздались под потолком залы переливы тоскливой, но любящей простор русской песни. Пой эту песню мужик и пой он ее на открытом воздухе, никто бы из этих господ не стал смеяться или по крайней мере никто не обратил бы внимания, но Никеша уже волей-неволей становился шутом – и общий хохот приветствовал его пение.

– А ты громче! – кричал Тарханов.

И Никеша, зная по опыту, что господский смех приносит пользу, нарочно усиливал голос и уже начал совсем кричать к общему удовольствию.

– Ну, будет, будет, брат, спасибо: в ушах звенит! – остановил его Рыбинский.

– Какими вас Бог талантами наградил! – сказал Неводов.

– А плясать умеешь? – спросил Тарханов.

– Ничего, можно и поплясать! – отвечал Никеша. – Что за важность?…

– Ну, погоди, вот цыгане идут. Ужо и тебя заставим. Да где же Комков?

– Я здесь, брат! – отвечал тот с дивана.

– Уж ты и лежишь?

– Лежу, брат.

– Ну, просим вставать: собираются мои. Посмотри на Парашу. Ну, Осташков, что-то теперь твоя жена поделывает?

А она потеряет твое верное сердце.

В залу вошло несколько человек цыган и цыганок, а вслед за ними горничные девушки Рыбинского.

– Ну что, черномазые, все ли вы тут? – спросил последний, подходя к толпе.

– A-а все тут, барын, все здесь… – отвечал цыган с торбаном в руках.

– Ну, ты смотри у меня, Петр, сегодня отличись… Понимаешь, чтобы кровь ключом у всех забила, чтобы дух захватывало… Слышишь…

– А знаю, барын, знаю… господ потешим… Потешим господ; вот как потешим… – отвечал торбанист.

– Дивно пляшет, как расходится, анафема, – заметил Рыбинский. – А вот вы уже, господа, обратите тоже внимание на эту старую хрычовку, – продолжал он, подходя к одной цыганке, почти старухе, и кладя ей руку на плечо: – Ведь, я думаю, лет пятьдесят ведьме, а начнет плясать, да войдет в азарт… так право, поцеловать хочется… готов забыть, что на сушеный гриб похожа…

– Ах, шутник, барин… счастливый, хороший барин.

– Она у меня учит Парашу… Что, хорошо ли пляшет Параша-то, скажи-ка господам…

– Ах, хорошо, барин… как хорошо!.. А еще поучу… будет так плясать барину… Будет барин девкой доволен… Слуга будет девка…

– Да что же она долго не идет?

– Не знаем, что она долго проклажается… – отвечала смуглая, зеленоглазая горничная. – Мы уж давно готовы, а она все парадится…

– А дай, барин, девке принарядиться, – говорила старая цыганка… – Девка любит нарядиться… Девка знает, как себя надо показать, чтобы любо было на девку смотреть… А пускай ее, барин, похорошится… а мы покамесь бы господ позабавили: песенку спели…

– Ну и то дело… Начинайте… А ты, Алена, попляши с Петром.

– Ге, становись… – закричал торбанист. – Какую, барин?

– Какую хочешь, только веселую… Живо…

Цыгане вполголоса перекинулись несколькими словами, потом Петр вышел вперед, окинул всех быстрым взглядом своих черных глаз, приподнял в руках торбан, махнул им и затянул какую-то русскую песню, исковерканную, переделанную на цыганский лад. Голос запевалы был подхвачен другими: дикие, оглушительные, визгливые звуки полетели стремительным потоком, затопали ноги, задергались плечи. Фальшивым искусственным огнем восторга загорелись глаза цыган. Алена и Петр вышли на средину залы, встали друг против друга и закружились в неистовой пляске. Старуха в самом деле как будто вдруг помолодела: подпершись руками в бока или поднимая их вверх, она взвизгивала, вздрагивала всем телом, трепетала как в лихорадке, выбивала ногами дробь и вихрем кружилась по зале.

– Браво, браво… Живо, Алена, живо!.. – кричал воодушевившийся Рыбинский. – Ах, анафема… Что, если бы была помоложе и получше рожей… Господа, хотите вина?… Эй, вина!.. Осташков, пей… Пей, приказывают…

Вдруг в самом разгаре песни и пляски в залу вошла Параша. Она одета была в особенный оригинальный костюм, придуманный для нее самим Рыбинским и почему-то названный им цыганским. Длинные черные волосы ее были заплетены в несколько кос и распущены по спине; пунцовый венок сдерживал волосы на лбу. Яркий красный платок, распущенный во всю свою длину, был надет на одно плечо и подвязан под другим. Плечи и руки была совершенно обнажены.