Бедный Авросимов
Шрифт:
— Нельзя этого делать, — выдавил Авросимов, переставая хоть что-нибудь понимать. — Нельзя… Так уж определено, что нельзя.
— Глуп ты, однако, — рассердился граф. — В государственных вопросах должно рассуждать исходя из блага отечества, а для сего голову надо иметь… А у Пестеля государственная голова! — почти крикнул он. — И ты, сударь, пошел бы за ним, помани он тебя…
— Да нет же, ваше сиятельство, — почти плача, возразил наш герой. — Вот уж нет…
Тут граф засмеялся:
— Эк тебя трясет. Уж не к девице какой пробирался? А?
— От внезапности встречи, ваше
— Врешь, — хмыкнул граф, — в женском обществе покоя ищешь… А к Пестелю, я замечаю, у тебя симпатии…. Размышляешь, что да как… Да?
— Никак нет, — выдохнул Авросимов с ужасом.
— А отчего же нет? Это даже странно. Вот ежели бы ты сказал, что, мол, симпатию имею, но подавляю, мол, я бы тебе поверил.
— Я государю привержен, — заплакал Авросимов.
— Государю, — передразнил граф. — Государь есть идея. А в сердце у тебя что?
— Государь…
— Государь, — снова передразнил Татищев. — А сам к женщине спешишь.
— Никак нет, — заторопился Авросимов, а сам подумал: "Да как же это нет, когда именно да?" — и вспомнил давешнюю незнакомку.
— Ну ладно, ступай, — сказал граф сердито и полез в карету, захлопнул дверцу, но тут же высунулся, протянул Авросимову руку.
— Возьми-ка вот.
— Что это? — не понял наш герой.
— Возьми, возьми, — сказал граф по-простецки, но в то же время несколько таинственно, и что-то скользкое шлепнулось в подставленную Авросимовым ладонь.
— Благодарю покорно, ваше сиятельство, — пролепетал он, а сам подумал: "Уж не орден ли?"
Граф засмеялся. Кучер взмахнул кнутом. Экипаж скрылся.
Авросимов кинулся к ближайшему фонарю и раскрыл ладонь. Маленький красный бесенок с черными рожками стоял подбоченясь и глядел на него голубыми пронзительными глазами. Затем он вытянул вперед свою красную ручку и сказал, обращаясь неведомо к кому:
— Господа, не сочтите меня чрезмерно привередливым, но этакого подвоха от их сиятельства я никак не ждал-с…
Наш герой в ужасе тряхнул ладонь, сгреб снегу и потер руки. Наваждение исчезло.
Впрочем, и это бы ничего, но дома Ерофеич поведал, что в его, Авросимова, отсутствие наведывалась дама, барина спрашивала, ожидать отказалась, назвалась непонятно.
— Какая еще дама? — простонал Авросимов, валясь в чем был на кровать.
— Знатная, — сказал Ерофеич. — Два жеребца на месте не стоят.
Но образ прекрасной незнакомки померк в сознании Авросимова под тяжестью иных событий, померк, наподобие сумеречного Петербурга. Вертя на подушке голову, он пытался унять дрожь в челюстях и причитал:
— Цареубийца проклятый, сатана! Каторга по тебе плачет! Беда какая… Зачем, зачем это мне, господи!..
Ерофеич, видя, как дитя страдает, кинулся в кухню стремглав.
А наш герой был, что называется, при последнем издыхании от страха и сумбура в голове, но, на его счастье, Ерофеич внес в комнату и поставил на стол дымящуюся тарелку щей с бараниной, и сытный аромат заставил Авросимова вздрогнуть и открыть глаза, ибо хотя и был он натурой чувствительной и по тем временам тонкой, однако молодость и здоровье делали свое дело, а пустой желудок отказывался ждать.
Кое-как переодевшись
— Может, огурчиков солененьких? — спросил Ерофеич.
— Давай, давай, — сказал наш герой, обжигаясь щами.
Ел он торопливо, но пища пока не производила своего благотворного влияния, и Авросимов не ощущал приятной расслабленности в теле, а, напротив, с каким-то ожесточением представлял себя рядом с военным министром, и как он, Авросимов, стоит, вытянув руки по швам, и как говорит жалкие слова, вместо того чтобы толково все разъяснить о себе и свое мнение относительно графского любопытства; то вдруг круглое лицо Пестеля, бледное и напряженное, появлялось перед ним, словно из пара, вьющегося над щами, и Авросимов пытался увязать его злодейство с тем, что граф Татищев понимает об этом.
И ведь как не помянуть матушку добрым словом, хотя, с другой стороны, все надо пройти самому и все понять. Вот, к примеру, надо, собравшись с мыслями, определить, как Пестель на злодейство решился.
— Ерофеич, — сказал Авросимов, — в крепостных ходить тяжело небось?
— А что это вы, батюшка, щи-то оставили? — спросил Ерофеич, пряча глаза, как будто и не его спрашивали.
— В крепостных тяжело, да ведь сие от Бога, — продолжал наш герой, откинувшись на стуле. — Или государь сам не знает, чего да как? — Тут Авросимову почудилась на лице старика улыбка… — А может, это козни все? сказал он неуверенно.
— Щи-то остынут, — мягко сказал старик.
Лицо его было гладко и сурово, и уж не то что улыбки, а и малейшего просветления не было заметно. Авросимов заработал ложкой, доел щи, отставил тарелку и спросил:
— Или вот скажи мне, как бы тебе, к примеру, если бы вольную тебе? Что бы ты тогда?..
— Я, батюшка, господину своему рад послужить, — выдавил Ерофеич, не понимая направления беседы.
— Это похвально, сударь мой, — сказал Авросимов, доброжелательно улыбаясь. — А если тебе злодей вольную посулит — не произведет ли на тебя это симпатии? — и наш герой засмеялся, видя смятение в душе Ерофеича. — Он ведь многих умников соблазнил, не тебе чета. А? Каков он тебе?
— Я его сроду не видывал, — пробубнил Ерофеич.
— Не видывал? — рассердился Авросимов. — А небось встреться он с тобой месяц назад да посули он тебе рай земной, так ты бы за ним пошел с радостью. А?.. И меня бы — вилами…
— Нет, не пошел бы, — мигая и тайно мучаясь, сказал Ерофеич. — Вот я вам кашки сейчас… — и он кинулся на кухню, переступая ватными ногами.
"Кашки… — подумал наш герой осовело. — А каково ему-то там, злодею этому? Вот я сейчас поем, оденусь в лучшее и пойду… Кликну ваньку, съезжу на Невский, пойду до Фонтанной до самой пройдусь, к дяде, Артамону Михайловичу, зайду, спрошу его обо всем… А этому-то каково? Он хлебушка пожевал, водою запил и на досточки улегся… Ах, да зачем же он все это затеял?! Чего ему нехорошо было? Или не виноват он? Да нет, соумышленники на него указывают почем зря…"