Бедный Авросимов
Шрифт:
— А крови не боишься? — засмеялся поручик и стал жать Авросимова за плечи, пригибая его к земле.
— Да что вы, сударь? — возмутился Авросимов. — Сударь… Да знаете… Пустите плечо…
— Врешь, — сказал гренадер, — и не таких ломал.
И он стал жать с новой силой, но тут наш герой пришел в себя, и либо отчаяние его было велико, либо деревенская жизнь, здоровая и вольная, в нем сказалась, но он сжал руку гренадера, закрутил ее и отшвырнул обидчика прочь. Поручик вскрикнул и стал на колени.
— Стреляться! — сказал он. — Рыжий черт.
— Я вам
И тут глаза у поручика потухли, тело расслабилось, он приткнулся на шубах и блаженно улыбнулся.
Авросимов кинулся подальше от этого происшествия и заглянул в одну из комнат. Какой-то штатский с оттопыренными красными ушами стоял на коленях, молитвенно сложив руки, перед молодой дамой, которой Авросимов еще не видал.
Наш герой поспешил затворить дверь.
— Дельфиния, — слабо позвал он, спотыкаясь во мраке о какие-то тела и предметы, — Дельфиния… Душечка, откликнись!.. Дельфиния…
И тут словно чудо произошло. Распахнулась темная дверь, и, лениво потягиваясь, зевая и стараясь прибрать поаккуратнее свои черные волосы, прекрасная Дельфиния выплыла в прихожую под желтый свет единственной свечи.
— Ах, — лениво произнесла она, увидев Авросимова, — Ванюша, рыбонька, вы ли это?
— Дельфиния, — сказал наш герой, воспрянув, — я обыскался вас… А вы все спите?
Они, спотыкаясь, пробирались по прихожей навстречу хохоту, визгу и треску поленьев в камине и наконец вошли в залу, где от синего трубочного дыма лица были почти не видны и аромат вина и колбасы и тел, почти осязаемый, витал меж ними. И сквозь эту плотную завесу наш герой, счастливый от того, что Дельфиния рядом с ним, увидел своих случайных сотоварищей, предающихся веселью, словно в мире уже ничего не было, кроме этого флигеля во дворе.
— Ах, и Милодорочка уже здесь! — воскликнула Дельфиния радостно и кивнула на молодую даму в белых чулках, которая, заливисто хохоча, брызгала вином в Бутурлина, пытавшегося чмокнуть ее в щечку.
— Какие у вас всё имена удивительные, — восхитился Авросимов, готовый восхищаться всем.
— Чего ж удивительного, — сказала Дельфиния. — Как у нимфов настоящих… Вы бы мне, Ванечка, кавалер мой алмазный, вина бы принесли, — и плюхнулась на ковер.
Авросимов стремительно кинулся выполнять ее желание, чувствуя, как снова нарастает в нем возбуждение, как руки дрожат, словно в лихорадке. Он схватил целую бутыль и бокалы, и потащил к Дельфиний, и уселся рядом.
— Ах, неучтиво-то как, — засмеялась она. — Кавалер-то стоя должен даме наливать…
Авросимов выпил свой бокал лихо, по-гусарски, отшвырнул его и наклонился поцеловать ручку Дельфиний. Она уже протягивала ее, белую, с короткими пальцами, с синей жилкой, похожей на крестик, мягкую, пахнущую негой…
— Вы прямо как влюблены в меня, — засмеялась Дельфиния.
В голове у Авросимова был сумбур от хмеля, любви и полумрака.
— Целую вас в ваши рыжие кудри! — снова засмеялась шалунья и поцеловала, от чего он совсем возгорелся и обхватил ее поудобнее, словно намеревался остаться
— Я люблю вас, — прошептал он, сжимая ее все крепче, — едемте ко мне в деревню… к матушке… венчаться… У меня — двести душ!..
И тут она стала вырываться, и, несмотря на немалую силу и невменяемость нашего героя, это ей удалось, хотя, оттолкнув его, она являла собой зрелище жалкое в помятом платье и с растрепанными волосами и, оставив его на ковре, пошла прочь к дивану, где сидела Милодора с бокалом в руке.
— Дель… фи…ния… — позвал он едва слышно, но напрасно.
Милодора хохотала, слушая рассказ подруги.
— Что это с вами? — сказал Бутурлин, подойдя к Авросимову. — Разве это в правилах? Она на вас серчает за насмешку…
— Да какая же насмешка? — едва не плача, вопросил наш герой. — Я по чести… Вот крест святой…
— Да бросьте вы, ей-богу, — рассмеялся Бутурлин. — Зачем же надсмехаться? У нас это не принято… Она ведь и так пойдет… Чудак вы, право.
За карточным столом разгорался спор, даже стекло зазвенело и черные лохматые тени заметались по стенам, и наш герой вдруг почувствовал, что сознание снова возвращается к нему. И тогда его поманило в деревенскую тишину, в покой первозданный, к печеньям, соленьям, где все как говорится, так и пишется, и уже стремительный взлет не казался чудесным таким и не грел, а, напротив, виделся как испытание и искушение судьбы, и он сказал Бутурлину, располагавшему к откровенности:
— Ах, скорее бы уж это кончилось!.. Чего тянуть?
Бутурлин тотчас понял, что имеет в виду наш герой.
— Да вы все это к сердцу-то не кладите, — сказал он. — Я вот тоже смотрю, как они друг друга, к примеру, терзают, то есть меня воротить начинает… Но я мимо смотрю, в окно, на снег; думаю, как там вечером нынче…
И Авросимов тоже понял, что имеет в виду Бутурлин, о чем он говорит.
— Никто ничего об другом не думает, — сказал Бутурлин, усмехаясь грустно, — каждый думает об себе…
"Никто, нигде, никого, никогда…" — с ужасом вспомнил Авросимов и тайно перекрестился.
— А государь? — шепотом спросил он.
— А что государь? — шепотом же ответствовал Бутурлин. — Каждый живет как может… Я так, а государь — этак…
— Да как вы можете такое? — поразился Авросимов.
— Ах, какой вы… — засмеялся Бутурлин. — Вот мы эскадроном в тот день на Московский полк скакали, нестройно так… сблизились, я крикнул Бестужеву: "Не вели солдатам своим стрелять. Мы вас только постращаем немножко!.." Ну зачем бы я его рубить стал?
— А коли узнали бы! А коли велели бы… рубить?! — захлебнулся Авросимов.
— Ну рубил бы, — пожал плечами Бутурлин. — Сказал бы ему: "Прости, брат" и рубил бы. Да и он бы меня не помиловал, право… А тут обошлось, а вы по неопытности очень это всерьез принимаете…
— На государя руку подняли! — крикнул Авросимов.
— А государь-то что, Бог? — захохотал Бутурлин. — Он ведь тоже о двух ногах, об одной голове… Да вы успокойтесь, мы его в обиду не дадим… захохотал пуще. — Прелестный у нас с вами спор вышел!