Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория
Шрифт:
«А где она теперь, эта Коринна?!» — не удержался и спросил Голубок.
«Я ее отправила в деревню. Представляешь, она по рассеянности чуть было не накормила Говоруна петрушкой. А это ведь яд для них! Яд и мгновенная смерть!»
Само собой разумеется, Голубок восхищался красотой и способностями попугая. Причем делал это со знанием дела: тихим голосом, вкрадчивым тоном, избегая резких движений; и одет он был в белые одежды, спокойных оттенков и без красных полос. Так что Говорун принял его не то чтобы дружелюбно, но никак не враждебно. Что весьма удивило Лицинию, казалось бы, неспособную удивляться. «Мой Говорун не выносит мужчин. На всех бросается. Ты — первый, кто не заставил его нервничать», — отметила юная вдова.
Часто
И каждый свой рассказ он обычно прерывал раза два или три, и когда Лициния спрашивала: «что случилось», он, глядя на вдовицу, отпускал какое-нибудь восхищенное и очень деликатное замечание по поводу ее лица, или «пальцев изгиба», или «ножек-малюток». Или касался края ее одежды и радостно восклицал: «Какая прекрасная шерсть!». Или вдруг дотрагивался до ее золотого кольца и нежно вздыхал: «Прекрасное золото. Но ты его краше».
Надо ли дальше рассказывать?
Надо, мой юный друг. Ибо тщетными были усилия Голубка. Лициния его никогда не одергивала. Но всякий раз, когда он хвалил ее внешность, она либо брала зеркало и начинала любоваться собой, подчас надолго забывая о своем посетителе, либо заговаривала о покойном муже, загадочно улыбалась, томно вздыхала, пускала медленную, тяжелую, одинокую слезу, всегда почему-то — из левого глаза.
Голубок, которого на прошлой «рыбалке» Корнелия призывала к терпению, решил удвоить усилия.
Он раздобыл для попугая африканские гранаты, которые тогда были большой редкостью в Риме. Высушивал фруктовые зернышки, которые Говорун с треском поглощал в золоченой своей клетке. Приучил его есть финики, которыми попугай до этого брезговал. — «Потому что финики он любит аравийские. А ты, наверно, кормила его сирийскими финиками», — объяснял Голубок.
Мало того, в серебряной клетке он преподнес Лицинии горлинку, чтобы та стала подругой Говоруну. — «Ведь ему, должно быть, тоскливо одному. Как тебе тоскливо, прекрасная госпожа моя!»
И уже не расхваливал внешность Лицинии и качество ее одежды, а как бы невзначай дотрагивался до ее волос, поправлял пояс на талии, касался груди, колена…
Представь себе — всё впустую! Потому что в ответ на свои прикосновения он встречал лишь каменное бесчувствие и мраморное безразличие… «Попробуй, соблазни статую! — однажды пожаловался мне раздосадованный Голубок. — Зря Юл боялся. Статую нельзя изнасиловать».
Спор казался проигранным. Но тут в дело вмешалась Венера. Или, как Голубок объяснил, вспомнив Катулла:
Амур мне чихнул, и теперь не налево — Направо чихнул в знак одобренья!Вдруг ни с того ни с сего Говорун перестал есть. На следующий день перестал пить. А на третий день лег на дно клетки и к вечеру испустил дух.
И статуя сразу ожила. Сначала, сжав кулачки, она стучала Голубку в грудь и кричала: «Ты, такой умный, такой знающий! Почему
Юл Антоний потом обвинил Голубка, что это он отравил попугая. Чушь! Во-первых, Голубок никогда бы такой низости себе не позволил. А во-вторых, он от этой смерти поначалу ничуть не выиграл: Лициния совершенно перестала его замечать и разговаривала только с покойным мужем, к нему лишь взывая и только ему жалуясь на свое несчастье.
Но тут, вспомнив правило Корнелии, гласящее, что всяким случаем надо пытаться воспользоваться…
Был совершен пятый и последний заброс. Голубок, понимая, что всё уже потерял, предложил устроить похороны. Он думал, своим надеждам. Но статуя вновь ожила и томно ответила: «Только очень торжественные. Как дорогому и любимому человеку».
Голубок велел изготовить крошечный кипарисовый гробик, подыскал живописное место в глубине садов Мецената — там раньше было кладбище, — сам вырыл могилку и перед тем, как предать земле прах Говоруна, произнес погребальную речь, вернее, прочел стихи, которые сочинил накануне.
Стихи были замечательные. Ты обязательно их прочти. Я тебе дам. Они потом были опубликованы во второй книге его элегий.
Элегия так начиналась:
Днесь попугай-говорун, с Востока, из Индии родом, Умер… Идите толпой, птицы, его хоронить. В грудь, благочестья полны, пернатые, крыльями бейте, Щечки царапайте в кровь твердым кривым коготком!А заканчивалась описанием птичьего рая:
Под Елисейским холмом есть падубов темная роща; Вечно на влажной земле там зелена мурава. Там добродетельных птиц — хоть верить и трудно! — обитель; Птицам зловещим туда вход, говорят, запрещен. Чистые лебеди там на широких пасутся просторах; Феникс, в мире один, там же, бессмертный, живет; Там распускает свой хвост и пышная птица Юноны; Страстный целуется там голубь с голубкой своей. Принятый в общество их, попугай в тех рощах приютных Всех добродетельных птиц речью пленяет своей…(Полностью см. Приложение 2).Лициния, казалось, не слышала этого чтения. Но когда, зарыв могилку, насыпав небольшой бугорок, утвердив на нем маленький камень, на котором усердием Голубка были высечены две стихотворные строчки:
«Сколь был я дорог моей госпоже — по надгробию видно.
Речью владел я людской, что недоступно для птиц» — когда, окончив похоронные обряды, они вернулись домой к безутешной вдове, Лициния вдруг схватила Голубка за руки и чуть ли не радостно воскликнула: