Бедный расточитель
Шрифт:
— Нет, по-моему, нет, — ответил я, болван! — Ты никогда не говорил мне об этом.
— Вот видишь, — заметил отец и снова рассмеялся так же, как после обеда. Меня мороз пробрал по коже. — Я сказал тебе: не возражай, а ты первым делом возражаешь.
Я молчал.
— Мне хотелось бы, — продолжал отец, поглядев на меня более мягко и внимательно, взвешивая действие своих слов, — чтобы когда-нибудь ты стал моей опорой…
— Я ведь тоже стану врачом, папа? — Я подвинулся к нему.
— Конечно, — ответил он шепотом, с той загадочной улыбкой, про которую нельзя было сказать, что она сулит — доброе или злое, и слегка откинулся вместе со стулом, так что расстояние между нами осталось прежним. — Ты будешь моей опорой. Поэтому ты должен измениться. Слушай! И не возражай!
— Но ведь
— Треугольник, дрянной мальчишка! — гневно прервал меня отец и встал, прислушиваясь к монотонным голосам матери и Валли, доносившимся из-за двери. Они все еще продолжали читать молитвы. — Возражение за возражением!
Я нахмурился и сказал:
— Патер не рассердился.
— А я рассердился! — сказал он раздраженно и придвинулся ко мне. — Может быть, ты прав, может быть, и не прав. Если ты прав, радуйся, но не давай чувствовать своего превосходства людям, от которых ты в чем-нибудь зависишь, а мы все зависим друг от друга!
Этого я не понял.
— Если же ты не прав, тем более.
Я упрямо молчал.
— Так, прекрасно, — сказал отец. — Молчи. Продолжай молчать! Кто молчит — не грешит. Ты, верно, тоже молишься каждый вечер?
Я продолжал молчать.
— Прекрасно! — сказал отец. — А ты хранишь еще образок, который получил у паралитика в лечебнице для умалишенных в обмен на золотой?
Я остолбенел от удивления, но взял себя в руки и не проронил ни слова. Как мог он узнать об этом? Что за чудо? Неужели ему известно все? Мне не пришла в голову простая мысль, что золотой нашли на другой день в саду и что на шее у сумасшедшего не обнаружили образка.
— Отлично, отлично! Продолжайте! Продолжайте! — тихо сказал отец вне себя от нетерпения и подавляемого гнева (с тех пор как мать забеременела, она была преисполнена страха и без конца молилась). — Ну что ж, продолжайте, пожалуйста!
Он жаждал отдохнуть перед предстоящей поездкой, но не хотел входить в спальню, боясь помешать бедной маме, которая облегчала свое сердце, беседуя со всемогущим.
— Завтра рано утром мне надо поехать в Зальцбург, — сказал он наконец. — Сегодня после обеда я получил спешное письмо, меня приглашают оперировать глаукому по моему новому методу. Ты понимаешь?
Я ничего не понял, но кивнул и выжидательно посмотрел на отца.
— Может быть, я еще вернусь, священник и учитель в этом уверены, пожалуйста, не разуверяй их, если они станут тебя спрашивать. Но сам-то я не очень уверен, разумеется. На всякий случай я хотел бы все уладить с тобой. Вы останетесь здесь до двенадцатого или тринадцатого. Потом мама и Валли вернутся домой, а ты поедешь в А. Понял?
Но сегодня я был мастер молчать. Мать тоже умолкла. Она кончила наконец молиться. В комнату вошла Валли и убрала со стола десертные тарелки. На ее тонких обнаженных руках я впервые заметил нежные волоски. Они слегка мерцали при свете керосиновой лампы. Кровь прилила мне к губам. Я посмотрел отцу в глаза — и он выдержал мой взгляд.
Глаза Валли с длинными ресницами были опущены. Она не глядела ни на меня, ни на отца.
Впоследствии я узнал, что, читая молитвы и акафисты, она услышала, как отец сказал, что решил отправить меня в пансион. Выходя с тарелками в руках, Валли чуть-чуть пошатывалась. Она неловко отворила дверь, холодный ветер ворвался в комнату, горка тарелок накренилась и чуть не упала. Валли тихо вскрикнула, — впрочем восклицание это гораздо больше напоминало мое имя, чем обычное Иисус-Мария-Иосиф, — выпрямилась и благополучно скрылась вместе с тарелками.
Отец улыбнулся мне проницательной, саркастической улыбкой, улыбкой Перикла тех времен, когда он завидовал мне, сыну богатых родителей, и наступил на мою ладонь во время драки.
— Ну, любимый мой мальчик! — продолжал отец, садясь и стягивая грубые, но тщательно вычищенные ботинки, — наперекор погоде на них не было ни единого пятнышка, — ну, любимый мой, передай все это матери завтра, когда я уеду. Спальные вагоны здесь не курсируют, пусть она возьмет билет второго класса. Если поезд будет переполнен, дай кондуктору побольше на чай. Ей нужно отдельное купе, чтобы она могла лечь. Билет должен стоить… — Он
Я все еще не промолвил ни слова.
— Так, теперь ты. Я разрешаю тебе тоже взять билет второго класса. Он стоит ровно в полтора раза дороже третьего. Ты, разумеется, хочешь?
Я ответил отрицательно.
— Да. Еще одно. У нас нет саквояжа, во что же ты уложишь вещи, которые нужны тебе в дорогу и на первые два дня в А.?
— У здешнего лавочника есть чемоданы, — осмелился я вставить.
— Скверные, — сказал он, — недостаточно хорошие. Удовольствуйся пока, пожалуйста, большой картонкой. Это только на несколько дней. Дома у нас есть еще моя студенческий чемодан, который моя дорогая матушка заказала у седельщика, когда я уезжал в университет. Он перейдет к тебе. В сущности, ты тоже едешь вроде как в университет. Расстаться с семьей — я знаю, что это значит. Семья — это путеводная нить для нас, слепых.
Этого я тоже не понял.
— Ну теперь, до свиданья, дружочек! Ты хочешь мне еще что-нибудь сказать?
Я подумал: сказать? Нет! Мне очень хотелось поцеловать его. Из спальни послышался храп матери. Обычно она никогда не храпела. Это было, вероятно, связано с ее положением. Отец рассмеялся. Он смеялся совершенно беззвучно, но широко раскрыв рот. Такой рот никак не поцелуешь. Я на цыпочках попятился к выходу. Так я надолго расстался с отцом, который продолжал стоять в дверях спальни. Свет уже был потушен. Поднимаясь по темной лестнице в свою каморку, я почувствовал чад лампы. Я подошел к открытому окну. В соседней комнате шелестела солома, на которой лежала Валли, но девушка еще не спала. Я долго бодрствовал. Наконец, совершенно сонный, я побрел к кровати.
Я разделся, остался в одной рубашке, расстелил на полу, влажном от сырости, носовой платок и вытянулся. Пол приятно холодил мою щеку. Мне хотелось прижаться лбом к холодным доскам… Платок скомкался. Я задремал и проснулся только поздно утром. Валли постучала в дверь, но дверь была не заперта, и я думаю, что она уже входила и видела, что я лежу на полу, прижавшись головой к скомканному носовому платку… Отец уехал на рассвете.
4
Только когда уехал отец, до сознания матери, очевидно, дошло, что через десять — одиннадцать дней нам придется расстаться надолго. Никогда еще она не была так нежна со мной. Но она сдерживалась, стараясь не показать, как она опечалена. Она боялась, чтобы я не размяк. Мне приходилось снова и снова твердить ей и бедной Валли, которая стояла тут же и глотала слезы, что я хочу стать самостоятельным и увидеть новые места, что город А. расположен в очень красивой лесистой местности, там летом тьма курортных гостей и что мне очень хочется приобрести там новых товарищей. Я утверждал даже — все понаслышке, кроме легенды о красотах А., которую я изобрел сам, — что требования в тамошних гимназиях ниже, чем в нашем городе, и я без труда стану там первым учеником. Тут воспоминания о моем дорогом Перикле со страшной болью воскресли во мне. Но голос мой перестал дрожать, когда я сказал, что найду время изучать иностранные языки и даже готовиться к моей будущей профессии. Я притащил с собой обгоревшую книгу о душевных болезнях, — рысий глаз отца не приметил ее, и она должна была сопровождать меня в пансион. Я решил класть ее по ночам под подушку, раз уж придется оставить дома мамину думочку. В конце концов мне удалось вызвать на усталом, покрытом желтыми пятнами лице матери какой-то отблеск веселости, и мы втроем подолгу сидели за едой под деревьями в саду, хотя становилось уже довольно прохладно. Деревенский лавочник раздобыл нужные конфеты и огурцы, и мы лакомились все трое, точно дружная семья… Голова моя шла кругом. Но, к счастью, я научился молчать. Я в точности передал матери распоряжения отца насчет билетов и его пожелание, чтобы принадлежности моего туалета были запакованы в картонку. Я был очень недоволен, когда Валли заняла у своего отца, бургомистра, сто крон, но я и слова не возразил, когда обе женщины решили купить мне билет второго класса и рюкзак.