Бедный расточитель
Шрифт:
— Ты была у повитухи? Тебя осмотрели? — спросил я.
— Я совершенно здорова. Не бойся ничего.
— Но ребенок давно должен был родиться!
— А если ему не хочется? — Она рассмеялась.
— Ты не знаешь, в какой ты опасности, Валли, милая! Если плод переношен и разложился, это может стоить тебе жизни.
— Переношен! Разложился! Да он барахтается по целым дням, да и по ночам тоже, нахал этакой. Хочешь послушать? Постучи только, он сейчас же взбунтуется.
Я не хотел стучать.
— Когда ты должен
— Я хочу дождаться твоих родов здесь.
— Здесь? — переспросила она. — Здесь нет места даже для троих — для отца. Вероники и брата. Себя я вообще не считаю, стараюсь забиться куда-нибудь в угол.
— Разве ты не платишь за свой стол?
— А ты думаешь, нам хватает семидесяти пяти крон на целый месяц на всех?
— Ты, значит, содержишь на наши деньги всех своих родных?
— Я делаю только то, что должна делать.
— Тогда я тем более должен остаться и заботиться о тебе!
— Оставь, я сама за себя постою. Когда ты должен вернуться? Когда у тебя зачеты?
— Я их сдал перед отъездом.
— Не ври, — засмеялась она опять. — Ты ведь соврал?
— Когда ты должна родить? — спросил я твердо.
— Да что я, святой дух, что ли? Не знаю.
— Ты могла бы это узнать в областной больнице в С.
— У меня нет денег, чтобы туда ездить.
— Но ведь я же послал тебе деньги, правда?
— Деньги, деньги, вечно одна и та же песня! Вечно деньги! — крикнула она гневно. — Тебе, видно, больше нечего сказать? Ребенок и деньги! Оставь меня, оставь меня! Мне с тобою не легче. Нет! Не о таком счастье я мечтала.
— И я тоже, может быть.
— Ах, так? Ах, так? Почему же ты не уходишь? Оставь меня, я оставлю тебя. И разойдемся с миром.
— Ну знаешь ли, ты слишком поздно говоришь это, — вскипел я, и совершенно зря. Моя старая вспыльчивость проснулась снова. — Когда же придет твоя сестра? — спросил я, чтобы переменить тему разговора.
— Вероника? — спросила она с ненавистью. — Прекрасная Вероника? Ты опоздал. Она выходит за сына нашего богатея, и когда-нибудь ей достанется его двор.
— А тебе, верно, жаль, Валли, что он достанется не тебе?
— Нет, не жаль, потому что я люблю тебя.
— Да ведь и я тоже люблю тебя, — сказал я и провел рукой по ее волосам. Они поредели и утратили прежний блеск, но все-таки это были ее волосы.
Она взяла мои руки и начала гладить их. На дворе послышались шаги и снова затихли. Может быть, отец ее, распив несколько стаканов вина, вернулся в мастерскую.
Валли приподнялась на постели и печально, с мрачной нежностью поглядела на меня.
— Лучше бы мне умереть, раз я не могу заботиться о тебе как следует. У тебя рваное белье, наверное. Ты стал совсем нищим, а я только обуза для тебя.
— Нам нужно мужаться, Валли, — сказал я. — Кроме отца, я люблю только тебя и верю, что мы справимся
— С этим? С чем с этим?
— Во-первых, с нашим ребенком. Ты должна наконец сказать мне правду.
— Должна?
— Да, должна.
— Тогда спрашивай, только не сердись и не выходи из себя, если услышишь не то, чего ты ждешь.
— Да как я могу сердиться на тебя? — заметил я, тщеславный дурак. — Скажи мне все без утайки. Ты-то что думаешь?
— Я думаю, что ты можешь спокойно приняться за свои занятия. Ребенок родится не раньше, чем через полтора месяца.
— Не может быть, — вскричал я и вскочил так стремительно, что пружины матраца, на краю которого я сидел, зазвенели теперь по моей вине. — Это совершенно немыслимо. Разве ты не была беременна, когда мы ушли из дома? — Я схватил ее за руки.
— Пусти, пожалуйста, мои руки. Значит, тогда я не была беременна.
— Значит, ребенок вовсе не от меня? — произнес я беззвучно.
— Дурачок! — ответила она. — Разве не ты сделал меня женщиной? Разве не ты лишил меня невинности? Да кому же еще я принадлежала, кроме тебя?
— Валли, Валли, — простонал я и упал, рыдая, ей на грудь, — говори же!
— Что же тут еще говорить? — ответила она. — Встань, ты душишь меня. Что тут еще можно сказать? Лучше бы мне лежать в гробу! Я тебя…
— Что? Ты обманула меня?
— Нет, дитятко. По крайней мере ты мой вот уже почти год, и я была счастлива.
Она с трудом уселась и начала считать месяцы по своим исхудавшим тонким пальцам.
— С того времени… Теперь февраль: — Он твой уже десять месяцев… — она разговаривала сама с собой, как тогда на лестнице, когда твердила: «Я слишком стара, слишком стара. Вероника — да, ты — нет!»
— Зачем ты солгала? — спросил я, совершенно раздавленный. — Ты лишила меня родительского дома!
— А ты? Чего ты лишил меня? Отцу ты прощаешь все, матери ты прощаешь нарушение клятвы, а мне не прощаешь ничего? Разве ты любишь меня? Я люблю тебя. Разве ты любишь меня?
Я кивнул, разумеется.
— Ты не должна была этого делать, — прошептал я.
— А как же я могла получить тебя? Скажи? Разве иначе ты женился бы на мне?
Меня возмутило, что она считает себя вправе женить меня на себе, что она насильно вырвала у меня то, на что не имела права.
— Я не хотела вечно жить в прислугах! Но не в этом дело. Разве мало мы измучили друг друга летом, там у пасеки? Чего только не сделаешь из любви!
— Не лги! — прошипел я сквозь зубы, и новая волна ярости захлестнула меня. — Ты все убила…
Она расхохоталась и показала на свой огромный живот:
— Этого ты никогда не убьешь, и это вот — тоже.
Я с удивлением и возрастающим гневом увидел у нее на пальце обручальное кольцо, хотя мы обещали друг другу не носить колец, покуда не поселимся вместе.