Бедный Ротшильд
Шрифт:
Был среди победителей и офицер-еврей из Белоруссии — Бедный Ротшильд его, голого, сразу и вычислил. Молодой курносый боровичок с иссиня-черными глазами и такими же черными кудрявыми волосами.
— Как тебя зовут? — спросил он у банщика на покалеченном, но вполне терпимом идише.
— Ицик.
— Стало быть, по-нашему, по-советски ты — Игорь… А фамилия?
— Ротшильд.
— А я Аркадий… Шульман, то есть Школьников… — Он зачесал свои мокрые кудри и, по-родственному улыбаясь, спросил: — А банк твой, Игорь Ротшильд, где? В Лондоне или в Париже? Где ты стрижешь купоны? — И снова улыбнулся, оскалив белые, как рафинад, зубы. —
— Чего? — уставился на него Бедный Ротшильд.
— Сколько, спрашиваю, лет тебе?
— Двадцать.
— Скоро солдатом станешь. В твоем возрасте я уже был на втором курсе пехотного училища в Рязани.
— А мне не нравится быть солдатом, — неожиданно промолвил Ицик.
— Нравится, не нравится — все равно призовут. В Союзе от воинской службы уклоняться нельзя. Это священная обязанность каждого гражданина. Может, ты будешь служить Родине поблизости от дома — где-нибудь в моей Белоруссии, около Гродно или Молодечно, но могут тебя послать и на Дальный Восток, на китайскую границу. В любом случае, я в этом не сомневаюсь, о тебе напишут во всех советских газетах, тебя обязательно покажут всем в кинохронике. Шутка ли — первый Ротшильд в Красной Армии!
Аркадий Шульман расхохотался и стал медленно натягивать казенные сапоги.
— Разве родине нельзя служить тут, в бане? — с простодушной хитрецой спросил Ицик.
— А ты, Ротшильд, оказывается, еще и юморист…
— Кто-кто?
— Шутник, — сказал по-русски Шульман.
Но Бедный Ротшильд по-русски не понимал. В пятницу придут рабби Гилель и Залман Амстердамский, Ицик спросит у этих ученых мужей, что значит “шутник”, и они, наверно, переведут ему непонятное слово, ведь оба родились на свет еще при царе и в юности должны были хоть немножко разбираться в русской грамоте.
Настала пятница, однако мыться пришел только один рабби Гилель, и Бедный Ротшильд по его унылому виду сразу определил: произошло что-то неладное, но из вежливости ни о чем у своего наставника допытываться не стал.
Рабби Гилель задумчиво оглаживал бороду, неохотно, с какой-то не свойственной ему медлительностью снимал с себя одежды, долго и тщательно выбирал веник и наконец с какими-то болезненными придыханиями, чуть слышно прошептал молитву. Чуткое ухо Бедного Ротшильда уловило, что его наставник и опекун попросил Господа Бога, чтобы Он защитил от безбожников и маловеров свой Дом в местечке.
— Я чувствую, Ицик, что у тебя на языке вопросы вертятся как окуни на сковородке, но ты меня только не торопи, на все, что тебя интересует, я отвечу, когда попарюсь.
Рабби Гилель парился терпеливо и деловито, а Бедный Ротшильд послушно ждал его с полотенцами в предбаннике.
— Кончается, Ицик, терпимое для евреев время, — начал рабби Гилель, отдышавшись. — И наступает время дикое и злое, и если Господь Бог не вмешается, то несчастья — одно за другим — обрушатся на наши головы. Ты живешь себе на отшибе и еще ни о чем не знаешь. Вчера увезли Залмана Амстердамского.
— Куда?
— Куда всех неблагонадежных, как говорили при царе, увозят? В Сибирь. Туда, где морозы за сорок. А завтра могут и синагогу закрыть. Только ты не спрашивай меня — почему.
— Почему, рабби? — все же спросил Бедный Ротшильд. Он никак не мог взять в толк, о чем говорит рабби Гилель, первым записавший его имя в книгу живущих на свете. Было время, когда ему, Ицику, казалось, что все в мире вроде бы устроено хорошо и справедливо, —
— Сорок с лишним лет, с той поры, когда еще при царе я начал тут свое служение, я сам пытался найти ответ, почему злые времена надолго одолевают времена добрые. И вот к чему я пришел. Наверно, потому, что люди выбирают себе в вершителя жизни и поводыри не Господа Бога, а какого-нибудь отпетого грешника и следуют за ним послушным стадом… Выбрали же немцы этого сумасшедшего австрияка, а русские — безродного грузина…
Рабби Гилель помолчал и вдруг обратился к Ицику с просьбой:
— Если дело дойдет до того, что красные выгонят нас из храма, который их местный начальник, заместитель бургомистра Иткис, называет не иначе, как “гнездо мракобесия”, ты не побоишься приютить у себя свитки Торы? Сорок с лишним лет я носил их на руках, как своих любимых детей. Надеюсь, баню обыскивать не будут.
Бедный Ротшильд в знак согласия несколько раз тряханул своей растрепанной чуприной.
— Я знаю — на тебя можно положиться. — Рабби Гилель снова помолчал, словно в этом молчании черпал упорство и силу. — Как хорошо, что ты меня и несчастного реб Залмана не послушался — никуда отсюда не уехал. Поехал бы за счастьем к родственникам-неродственникам, а угодил бы по дороге прямо в беду. Немцы хозяйничают в Варшаве. Немцам уже сдался Париж. Видно, всех тамошних богатеев-Ротшильдов там уже и в помине нет. Может, сели в свой самолет, погрузили все свое добро и вовремя махнули к своим родичам в Америку. А может, не успели, и немцы их… — Он выразительно провел своей пастырской рукой по шее. — Ведь от смерти никакими деньгами не откупишься. Красные, конечно, безбожники и негодяи, ничего хорошего и от них не дождешься, но они, слава тебе, Господи, пока евреев не убивают.
— А за что они господина аптекаря упекли в Сибирь? Чем он перед ними провинился? Тем, что продавал их женам французские духи и мази без скидки?
— В чем провинился? А в том, что мечтал хотя бы на старости лет поменять всех своих прежних покупателей — литовцев, русских, поляков — на одних евреев и закончить свою жизнь не в Литве, не в России, а на Святой земле, — сказал Ицику его наставник. — Я этого его желания никогда не одобрял. Я всегда хотел дожить свой век и умереть тут, в синагоге, на Кирпичной улице.
— И мне бы хотелось прожить все мои годы тут… над рекой… под этими густыми липами, под эти перепевы птиц по утрам. Другой святой земли мне не надо. Для меня, рабби, вокруг бани вся земля святая.
Рабби Гилель натужно рассмеялся. Что с неотесанного парня возьмешь?
— Ты меня не понял. Да ладно. Заболтались мы с тобой. Пора возвращаться на Кирпичную. А мне страшно — вдруг там все заколочено? Плохо, очень плохо, когда дышишь страхом, а не воздухом. Так долго не протянешь, — признался рабби Гилель, нахлобучил на ермолку шляпу и вышел.