Бедовый мальчишка

Баныкин Виктор Иванович

— Ловко! — Ромка почесал ногу. — А когда, Толь, ты своего Полкашку запустишь?

— Завтра утром. А сейчас мы тренировкой занимаемся.

— Тебе не жаль щенка? А вдруг он разобьется?

— А почему он, по-твоему, разобьется? Я к плетушке шпагатину привяжу. За шпагатину и стащу его с Луны. А если… а если… так ведь Полкашка пострадает за науку! Верно?

— Верно. — Ромка встал. — Скажи, Толь, Мишка дома?

— Ушел куда-то.

— Везет же мне! Один — уехал, другой — ушел! А знаешь, Толь, какое я нынче письмо

получил?

Сказал Ромка это и язык прикусил. Будто кто-то предостерегающе прошептал над ухом: «Никому ни слова!»

Толик был занят своим делом и не поинтересовался, какое же получил Ромка письмо. Он даже не заметил, когда Ромка ушел, наконец-то оставив его в покое!

Своим двором Ромка вышагивал медленно-медленно, стараясь обратить на себя внимание Пузиковой. Но Пузикова возилась с цыплятами и решительно не хотела замечать Ромку. Ну и пусть! Если бы Пузикова узнала о полученном Ромкой загадочном письме, то, наверно, лопнула бы от зависти! Но ей никогда не узнать! Такие, как Пузикова, не нужны отряду «Отважных»! А вот Ромка… без Ромки, видно, «Отважным» не обойтись. Потому-то и приглашают его.

В поход на Лысый бугор Ромка отправился в начале девятого. Ему не надо было изучать карту, нарисованную на обратной стороне письма. На Лысом бугре Ромка бывал много раз.

Прямо за мельницей, стоявшей на западной окраине Красноборска, начинался старый сосновый бор. Высокой зубчатой стеной тянулся он на много километров вдоль берега моря. Невдалеке от мельницы над этой колючей зеленой стеной дыбилась отвесная белая скала. Вершина скалы была гладкой и голой, как стол. Лишь курчавый низкорослый полынок серебристым ковром стлался на вершине плоской горы.

Ромка шел не торопясь, потому что времени у него было предостаточно. И хоть не любил Ромка наряжаться, он все же на этот раз — такой необыкновенный случай — потрудился надеть чистую тенниску и серые школьные брюки. Он даже галстук повязал на шею и долго с мылом отмывал руки. Обычно Ромка не утруждал себя такими пустяками.

Солнце уже опустилось за море, когда Ромка подходил к Лысому бугру. И небо, и спокойная морская гладь, и отвесный утес, нависший над соснами, — все, все вокруг еще пылало багряно-оранжевыми отсветами медленно глохнувшего где-то за чертой горизонта пожарища.

Перед тем как свернуть к лесу, куда убегала узенькая тропка, единственная тропка, упрямо взбиравшаяся на Лысый бугор, Ромка постоял у берега минуту-другую, любуясь закатом.

Неожиданно неподалеку от него опустился на полусгнивший пень остроносый куличок с розовеющей в отблесках заката грудкой. Куличок почистил клювом лапки, дернул хвостиком. Кончив прихорашиваться, он выпрямился и проворно закланялся в сторону ушедшего на покой солнца, словно говорил: «До свиданья, до свиданья, до свиданья!»

В лесу было сумеречно, когда Ромка вошел под надежную защиту прямоствольных великанов с широкими колючими

лапами над головой. Вокруг — глушь, вокруг — ни души. Все живое, казалось, затаилось в предчувствии чего-то недоброго.

И Ромке на миг стало страшно. На миг он замедлил шаг. Все тело охватил лихорадочный озноб. Возможно, вам смешно? Тогда попробуйте, сходите вечером в наш лес сами. И узнаете! До крови закусив нижнюю губу, Ромка рванулся вперед. Разве он мог отступить, если его ждали на вершине горы «Отважные»?

Тропинка круто поднималась в гору. И только Ромка поставил ногу на отлогий камень-порожек, лежавший поперек тропинки, как из-за дегтярно-черного, в три обхвата ствола старого дерева раздался строгий голос:

— Пропуск!

В ту же секунду всего Ромку — с головы до ног — осветил призрачный золотистый лучик. Осветил и тотчас погас. Ромка достал из кармана упругий квадратик ватмана и протянул его дежурному. Снова вспыхнул лучик. Теперь он не показался Ромке призрачным: в туманно-золотистой полоске света мельтешили мошки и комары. И все тем же негромким и строгим голосом дежурный приказал, гася фонарик:

— Проходи!

Когда Ромка поднялся на каменную ступеньку-порожек и оглянулся назад, ему показалось, будто он узнал в неприступно-строгом дежурном Мишку Моченого. Окликнуть? А если не он? Конечно, не Мишка. У Мишки Моченого еще нос не дорос до отряда «Отважных». В прошлом году весной забрался Мишка как-то на чку-льдину, прибитую ветром к берегу. Ходил, ходил Мишка по чке, дурачился, дурачился, похваляясь своим геройством, и не заметил, как она соскользнула с мели и в море подалась. И Мишка Моченый такой тогда рев поднял. Кричат ему ребята с берега:

— Прыгай на соседнюю чку! А с нее на берег! Рукой же подать!

Куда там, Мишка знай себе орет. Если бы не подоспел вовремя какой-то парень с багром да не подтянул обратно к берегу чку, уплыл бы Мишка в море! Поминай бы тогда, как мальца звали!

Много раз бывал Ромка на Лысом бугре днем, но вот в сумерках или ночью бывать ему не доводилось. Как показалось Ромке, он пришел самый первый. Подошел он к обрыву, глянул вдаль. Можно было подумать, что ты паришь, как орел в поднебесье, а под тобой расстилается родимая мать-земля — раздольная, без конца и края. И хотя сумерки все густели и густели, тьма была прозрачная, мягкая, и виделось все до самого горизонта.

Влево от скалы мигали огни города — низко и скученно. За этими играющими в жмурки розоватыми огоньками протянулась, убегая за Волгу, зыбко-дрожащая гирлянда фонарей. Фонари горели на плотине, перегородившей Волгу, но самой плотины отсюда не было видно. Казалось, гирлянда фонарей повисла над бездной.

Хребты Жигулей в причудливых изломах вырисовывались четко на блекло-зеленом — подсвеченном откуда-то снизу — небе. Лишь море огромной чернеющей чашей уходило в надвигавшуюся с запада ночь.