Бег в золотом тумане или Смерть за хребтом
Шрифт:
– Да ты, батенька, авантюрист... – покачал головой Кивелиди, дождавшись, наконец, хоть что-то напоминавшее паузу. – Форменный авантюрист...
– Ага! – ответил я, широко улыбнувшись. – Люблю адреналинчику хлебануть... Пошли, что ли, рыбу половим? А то после воспоминаний о чеченской форели у меня руки зачесались...
Сергей согласился и тут же полез в воду за рачками для наживки. Я же пошел к машине, достал из кузова удочки и сачок и, бросив последний рядом со спящим Юркой, вернулся к реке, и скоро на наших с Сергеем куканах трепыхалось по четыре небольших, с ладонь, маринки.
Удовлетворившись уловом, мы уже решили идти к машине, чтобы зажарить
И действительно, яма оказалась глубокой и широкой – метра два с половиной в поперечнике. В ней без сомнения сидел крупняк. Вода медленно, кругом, ходила в омуте, устремляя за собой опавшие листья и пену.
В спешке (каждый из нас старался забросить удочку в лучшем месте) мы насадили наживку и стали ждать поклевки. Сереге повезло первому, и он вытащил форель грамм на четыреста и неплохую маринку. Я занервничал, ведь до этого самой крупной была моя рыбина, но Бог был милостив и за следующие две минуты мне удалось вытащить одну за другой три большие маринки.
Когда я вынимал крючок из пасти четвертой, из глубины омута медленно поднялось лицо с закрытыми студенистыми веками. Волосы струились над ним в слабом движении устремившейся вверх воды. Вслед за головой всплыли белые вымоченные руки с пальцами, объеденными рыбой. Утопленник был в ковбойке с надорванными длинными рукавами и черных джинсах. Ноги его либо застряли в корнях росшей на берегу чинары, либо были обуты в тяжелую обувь, либо просто были утяжелены грузом, и поэтому тело не поднялось полностью к поверхности, а косо расположилось в воде под углом около 50 градусов. Мы сели на краю омута и стали смотреть.
– И за что ты его не любишь, Черный? – выдержав паузу, спросил тихо Сергей. – Вроде нормальный парень...
– Понимаешь, Серый, упертый он, – ответил я, поняв, что речь пошла о Житнике, и пошла потому, что ни мне, ни Сергею не хотелось так сразу впускать в сознание только что увиденное, не хотелось понимать, что впереди по нашей дороге много таких омутов, и каждый из нас может в будущем стать кормом для прожорливых рыб.
– Ну и что? Упертый, он под танк лезет.
– Да ты вслушайся – у-пер-тый... В предрассудок, во мнение. Любое мнение – пенек от дерева. Одни рубят под корень, чтобы был классный пень под задницу; другие – ствол повыше, себе вровень, третьи – рубят ветви (ну ее, эту многозначность), а четвертые – общипывают листья, чтобы горизонт не закрывали. Все укороченное, обломанное, объеденное становиться более понятным, более пригодным к употреблению и потому – более разумным. А эта их разумность меня раздражает...
Мы помолчали. Закурив, я усмехнулся:
– А вообще-то ты не прав. Я его люблю по-своему, хоть и подлянок он мне сделал – не счесть... Понимаешь, если каким-то чудесным образом из памяти выбросить все плохое, то все хорошее в ней поблекнет...
Я говорил, а в мозгу шевелились мысли: “Мужик, русский, голова побита, на боку, похоже, рваная рана, в воде сидит около недели. Надо бы возвращаться. Но...”
Время от времени тело утопленника сносило течением немного вправо, однако его голова, достигнув крайней точки, возвращалась в исходное положение, видимо, из-за упругости опутавших ноги корней.
– Смотри: головой качает, – хмыкнул я. – Недоволен чем-то.
– Наверное, это тот парень с вертолета, Абдурахмановский кореш, – сказал он, вставая. – Который взлет их прикрывал... Смотри, рубашка дырявая на груди... Такие дырки от пуль бывают.
– Может,
– И охота тебе? За руку потянешь – оторвется. Видишь, он в сплошную слизь, в кисель превратился... Не отмоешься потом. Пусть здесь живет. Похоже, ему нравится. Как в ванне нежится... Кайфует...
– Можно его в речку отбуксировать...
– Да ну его в задницу! А если тут их десяток таких? Хоронить будешь неделю... Забудь, и вообще пора идти.
– Пора, так пора. Рыбу из омута с собой возьмем или выбросим?
– Давай возьмем. Хоть похвастаемся...
Мы нанизали выловленную в омуте рыбу на кукан из ивовой ветки. Последнюю рыбину, Сергей вытащил из плавок: если хорошо клевало, он не тратил времени на иной тип складирования пойманного. Частенько из-под плавок он вытаскивал и еще кое-что: круто вьющийся волос нередко оказывался неплохой наживкой.
– Давай, Черный, не скажем никому об этом компоте. Все равно Юрку не свернешь, один пойдет, – положив мне руку на плечи, сказал Сергей на обратном пути. – Так что одно нам осталось – вперед и прямо. А рыбу-то жалко выбрасывать... Послушай, однажды в Каратегине у меня в отряде жратва кончилась – осталось полмешка сушеных заплесневелых буханок, галки в небе и сурки вокруг. Патронов не было, и стали мы сурков в петли ловить. А они, собаки, попрятались со страха... День назад еще табунами бегали, а тут ни одного сурчонка вокруг! Наконец, через два дня один удавился... Дохлый такой, шерсть клочьями и блохи, с муху размером, тучей из него прыгают. Стал я его разделывать – шкуру снял, брюхо, блин, распорол. А там – солитер, зеленый такой, длинный. Шевелится так недовольно... Меня чуть не вырвало. Ну, мужики и порешили выкинуть беднягу-сурка. И забросил я его подальше в траву. В полете внутренности вывалились – я их закопал поглубже. Два дня мы ходили вокруг тушки, а она провялилась на ветру, симпатичная такая стала, в общем, аппетитная почти. Собратья же бедняги вовсе исчезли, как ветром сдуло. Короче, к вечеру третьего дня, когда буханки кончились, переглянулись мы молча, потом порубили сурка на мелкие кусочки и зажарили в его же жиру до красноты. Ничего, вкусно было, хоть и не на хлопковом масле. Ты уже, наверное, понял к чему это я?
– Понял. Рыбу, пойманную в яме, зажарим до красноты и съедим, – улыбнулся я.
Встреча с утопленником и последующий экскурс в прошлое оживили Сергея. Чувствовалось, что он еще что-то хочет сказать.
– Ты тут недавно распинался о деньгах, – глядя в сторону, начал он на середине пути. – Тебе, мол, они не нужны. Хоть и трепался ты, но что-то в этом есть... Знаешь, как я ушел из Управления геологии на стройку, потом на тюльпаны, потом цитрусовые и прочее. Хотел сам прорваться, своими руками и головой – не вышло! В такой грязи извалялся... Бич я теперь – бывший интеллигентный человек...
И Люба... Знаешь, были такие моменты – убил бы ее! Она все понимала... Сел я в лужу, лопухнулся где-то по-крупному – она успокаивает: “Не расстраивайся, мелочи все это!” А мне ее слова – нож в сердце. Я ведь проиграл, победили меня, убили считай! И получается – плюнь, что убили тебя, это не страшно, ты же из таких. В общем озлобился я... А сейчас живу с женщиной – не баба, а сексстанок. Молодая, красивая и говорит мало. Простая как патефон... Болела как-то, и я ее в шутку спросил: “Что на памятнике твоем писать-то будем?” А она, улыбаясь, отвечает: “Напиши: “Истратила пятьдесят тысяч долларов”. Может быть, еще успею истратить...” А я так не умею... Мне прорываться куда-то надо. Но не через дерьмо...