Беглянка

Пруст Марсель

Забвение неминуемо влечет за собой искажение поня­тия времени. Мы ошибаемся в нем так же, как ошибаемся в пространстве. Где-то глубоко жившее во мне стремление переделать, исправить время, изменить жизнь или, вернее, начать жить сызнова создавало иллюзию, будто я все так же молод. Однако воспоминание о событиях, происшедших в моей жизни и в моем сердце за последние месяцы, ко­торые провела со мной Альбертина, растянуло их больше, чем на год, и теперь забвение стольких событий, разлу­чившее меня с совсем недавними, заставило меня смотреть на них как на нечто давно прошедшее, потому что я располагал, так сказать, «временем для того, чтобы поза­быть»: это была интерполяция времени в моей памяти, отрывочная, нерегулярная, – густой слой пены на повер­хности океана, уничтожающий точки отсчета, – интерпо­ляция, которая нарушала, расчленяла мое чувство рассто­яния во времени; из-за этого мне казалось, что я то гораздо дальше от событий, то гораздо ближе к ним, но это мне только казалось. В новых, еще не преодоленных простран­ствах, которые простирались передо мной, не могло быть больше следов моей любви к Альбертине, чем раньше, во времена утраченные, которые я только что миновал, не могло быть больше, чем прежде, следов моей любви к бабушке. После перерыва ничто из того, на чем держался предыдущий период, не существовало в следующем, моя жизнь представлялась мне лишенной поддержки индивиду­ального, идентичного, постоянного «я», представлялась чем-то столь же бесполезным в будущем, сколь долгим в прошлом, чем-то таким, что смерть с одинаковой легкостью могла бы

здесь или там оборвать, оборвать, но не завер­шить, – так прерывают курс французской истории, пови­нуясь прихоти составителя программы или преподавателя: на революции 1830 г., на революции 1848 г. или на конце Второй империи.

Быть может, тогда усталость и печаль овладели мной не столько потому, что я напрасно старался полюбить по­забытое, сколько потому, что я уже находил удовольствие в общении с новыми живыми, настоящими светскими людь­ми – это были близкие друзья Германтов, сами по себе мало интересные. Быть может, мне легче было от сознания, что та, кого я любил, в течение некоторого времени существовала для меня лишь как неясное воспоминание, чем вновь обретая в себе тщетную активность, из-за которой мы тратим время на то, чтобы обвить существование жи­вой, но паразитической растительностью, которая, когда умрет, тоже превратится в ничто и которую, несмотря на всю ее чуждость знакомому нам миру, пытается обольстить наша болтливая старость, кокетливая и меланхоличная. Существо, которое прожило бы и без Альбертины, родилось во мне, потому что я мог говорить о ней у герцогини Германтской с грустью, но без глубокой скорби. Эти новые «я», которые должны были бы называться не так, как пред­ыдущие, их возможное появление, из-за их безразличия к тому, что мне было дорого, всякий раз меня пугали: или в связи с Жильбертой, когда ее отец говорил мне, что если я поживу в Океании, то мне не захочется оттуда возвра­щаться, или совсем недавно, когда я с замиранием сердца прочел воспоминания одного посредственного писателя: жизнь разлучила его с женщиной, которую в молодые годы он обожал; когда же он состарился, то встречи с ней уже не радовали его, ему уже не хотелось еще раз с нею уви­деться. От этого писателя я получал в дар вместе с забве­нием почти полное обезболивание, надежду на благоденст­вие, а благоденствие, существо страшное и в то же время благотворное, представляло собой не что иное, как одно из запасных «я», которых судьба держит для нас в резерве и которыми, не слушая больше наших просьб, она, врач про­ницательный и самодержавный, заменяет вопреки нам, пу­тем своевременного вмешательства, слишком тяжело ра­ненные «я». Эта замена производится время от времени подобно тому, как заменяют изношенные ткани, но мы обращаем на это внимание только если в прежнем «я» заключалось страдание невыносимое, но теперь ставшее для нас чужим, страдание, которое мы, к своему удивле­нию, больше не обнаруживаем, в восторге оттого, что мы стали другими, оттого что предшествовавшее страдание – , это теперь для нас всего лишь страдание кого-то другого, страдание, о котором можно теперь поговорить сочувствен­но, потому что больше мы его не испытываем. Нам безразлично даже то, что мы столько выстрадали, – безраз­лично, так как наши переживания видятся нам неясно. По ночам нам могут сниться всякие ужасы. Но, пробудившись, мы являемся уже другими существами, озабоченными од­ною лишь мыслью, успело ли существо, которое мы сме­нили, убежать во сне от убийц.

Конечно, это «я» еще сохраняло связь с прежним – так друг, равнодушный к кончине друга, говорит о ней, однако, с подобающей случаю грустью и время от времени возвращается в комнату, где вдовец, поручивший ему при­нимать вместо себя соболезнования, плачет навзрыд. Я рыдал, когда опять становился на время другом Альберти­ны. Но в новое действующее лицо я стремился воплотиться весь, без остатка, наша любовь к людям ослабевает не потому, что мертвы они, а потому, что умираем мы. Альбертине не в чем было упрекнуть своего друга. Тот, кто взял себе его имя, был всего-навсего его наследником. Можно быть верным только тому, о чем помнишь, а вспо­минаешь только о том, что знал. Мое новое «я», когда оно росло под тенью прошлого «я», часто слышало, как это прошлое «я» говорит об Альбертине, и ему представлялось, что сквозь него, сквозь рассказы, которые то «я» подбирало, проступают черты Альбертины, и она была ему симпатич­на, оно ее любило, но то была любовь опосредствованная.

Другое лицо, в котором процесс забвения Альбертины, вероятно, происходил в это же время более стремительно, дало мне возможность чуть позднее осознать процесс, происшедший во мне (это и есть мое воспоминание о втором этапе перед окончательным забвением). Лицо это – Андре. Я в самом деле считаю если не единственной, если не главной причиной, то, во всяком случае, непременным ус­ловием забвения Альбертины второй разговор с Андре, со­стоявшийся около полугода спустя после приведенного мной разговора и резко от него отличавшийся. Помню, что это происходило в моей комнате, что в это время я ощутил позыв плоти: ведь вначале моя любовь к девушкам из стай­ки была нерасчленима и только в последние месяцы перед смертью Альбертины и в последовавшие за ней моя любовь сосредоточилась на Альбертине, а теперь она вновь распро­странилась на всю стайку в целом.

Мы сидели у меня в комнате; теперь я могу восстано­вить наш разговор с предельной точностью. Моя мать со­мневалась, ехать ли ей к г-же Сазра, так как даже в Комбре г-жа Сазра умудрялась приглашать вас вместе со скуч­ными людьми, то мама, уверенная, что у г-жи Сазра не повеселишься, решила, что если она вернется рано, то ни­какого удовольствия она себя не лишит. Она и правда вер­нулась скоро и без малейшего сожаления, потому что у г-жи Сазра собрались скучнейшие люди, которых к тому же леденил особый тембр голоса, который появлялся у г-жи Сазра при гостях – этот ее голос мама называла «голосом но средам». Мама любила г-жу Сазра, жалела ее, потому что она была неудачница, – ее проказливого папеньку разорила герцогиня де X., и она вынуждена была жить почти круглый год в Комбре и могла себе позволить не­долго пожить у родственницы в Париже, да раз в десять лет совершить большое приятное путешествие.

Помнится, накануне, уступая моей просьбе, с которой я обращался к маме несколько месяцев подряд, мама съездила к принцессе Пармской, тем более что принцесса настойчиво звала ее к себе, а она сама ни к кому с визитами не ездила, между тем этикет не позволял приезжать к ней только для того, чтобы расписаться в книге для посетителей. Мама вернулась домой очень недовольная. «Ты поставил меня в не­ловкое положение, – сказала она мне, – принцесса Пармская еле со мной поздоровалась и, не обращая на меня никакого внимания, продолжала разговаривать с дамами, а со мной – ни звука, через десять минут я ушла, а она даже не попрощалась со мной за руку. Я была возмущена. Зато при выходе я встретилась с герцогиней Германтской – она была очень любезна и много говорила о тебе. Что за стран­ная мысль взбрела тебе в голову – завести с ней разговор об Альбертине! Ты сказал герцогине, что ее смерть явилась для тебя большим горем. (Я действительно говорил об этом с герцогиней, помню же наш разговор смутно. Но люди в высшей степени рассеянные часто обращают особое внима­ние на оброненные нами слова, которым мы-то не придаем значения, но которые сильно задевают их любопытство.) Я никогда больше не поеду к принцессе Пармской. Из-за тебя я сделала глупость».

И вот на другой день проведать меня пришла Андре. Времени у нее было в обрез – она должна была зайти за Жизелью, с которой ей очень хотелось вместе поужинать, «Я знаю ее недостатки, но все-таки это ближайшая моя подруга, я люблю ее больше всех на свете», – сказала она. Мне показалось, что она боится, как бы я не напросился на их совместный ужин. Она была жадна до встреч, и те, кто хорошо знал ее, вроде меня, мешали ее общению с другими, мешали ей насладиться ими вполне.

Когда они пришли, меня не

было дома. Я хотел пройти к ней через свою маленькую гостиную, но вдруг услышал чей-то голос и решил, что ко мне еще кто-то пришел. Торопясь увидеть Андре, ожидавшую меня в моей комнате, не имея понятия, кто этот мужчина, который очевидно ее не знал, потому что его проводили в другую комнату, я прислушался у двери в гостиную: мой гость говорил, – значит, он был не один, – и говорил с женщиной.

– «О дорогая моя, ты всегда в моем сердце!» – напе­вал он стихи Армана Сильвестра. – Да, ты – моя дорогая навеки, несмотря ни на что.

Во глубине земли усопшие почили –Пусть так же мирно спит прахрадостей и мук!Реликвии души – такая ж горстка пыли,Святыне гибельно прикосновенье рук.

Это слегка устарело, но до чего же красиво! Я мог бы сказать тебе это в первый же день:

Дитя прекрасное, ты лить заставишь слезы…

Как! Неужели ты этого не знаешь?

Грядущих юношей, сегодняшних детей,Чьи отроческие уже витают грезыНа кончиках ресниц невиннейших очей.

Я подумал, что и я мог бы себе сказать:

В тот вечер, когда он сюда пришел ко мне,Негордою была я с ним наедине.Ему сказала я: «Полюбишь ты меняИ долго будешь мой – хватило бы огня!»С тех пор все ночи – с ним, и без него – ни дня.

Сгорая от любопытства, на какую женщину изливался этот поток стихов, я решил немного задержаться и вместо того, чтобы немедленно пройти к Андре, отворил дверь. Стихи читал де Шарлю военному: в котором я сейчас узнал Мореля. Он должен был на две недели уехать. Отношения его с де Шарлю испортились, но все-таки он время от вре­мени с ним встречался и о чем-нибудь его просил. У де Шарлю, стремившегося к тому, чтобы в его чувстве главен­ствовало мужское начало, были, однако, свои слабости. В детстве, чтобы понять и прочувствовать стихи, ему надо было предположить, что они посвящены не неверной преле­стнице, а молодому человеку. Я поспешил с ними расстать­ся, хотя мне было ясно, что являться куда-нибудь с Морелем было для де Шарлю большим удовольствием, так как на время это создавало ему иллюзию, что он снова женат. В нем сочетался снобизм королев со снобизмом прислуги.

Память об Альбертине стала для меня отрывочной и Уже не причиняла мне боли, то был всего лишь переход к новым желаниям – так аккорд подготавливает переход в другой лад. Более того: я был далек от мысли о мимолетной чувственной прихоти, – ведь я же еще оставался верен памяти Альбертины, – но мне было отраднее общение с Андре, чем с Альбертиной, если б я ее вновь каким-нибудь чудом обрел. Андре могла мне рассказать об Альбертине много такого, чего не рассказала бы сама Альбертина. Итак, думы об Альбертине все еще не оставляли меня, тогда как мое чувство к ней, и физическое и душевное, исчезло. Желание узнать как можно больше об ее жизни было теперь сильнее, чем потребность в общении с ней. Если Альбертина находилась с какой-то женщиной в определенных отношениях, то это не вызывало у меня желания вступить с нею в связь. Лаская Андре, я ей в этом признался. Нимало не заботясь о том, чтобы ее слова не противоречили всему, что она говорила мне несколько месяцев назад, Андре сказала с полуулыбкой: «Ах, да ведь вы мужчина! У нас с вами не может быть таких отношений, какие были у меня с Альбертиной. – То ли в надежде что это разожжет мое желание (рассчитывая вызвать ее на откро­венность, я еще раньше ей сознавался, что мне хотелось бы вступить в связь с какой-нибудь другой женщиной после связи с Альбертиной), или в надежде, что мне станет еще тоскливей, или, быть может, что это вырвет у меня с кор­нем всякую мысль о превосходстве над ней, Андре, – пре­восходстве, которое, как она могла предполагать, возникло оттого, что только я был в близких отношениях с Альбер­тиной, она продолжала: – Мы чудесно проводили время! Альбертина была такая ласковая, такая страстная! Но она не только со мной любила получать удовольствие. У гос­пожи Вердюрен она встретила симпатичного юношу Мореля. Раскусили они друг друга моментально. Он вот чем занимался: ему нравились неопытные девочки, и как толь­ко он их совращал, так сейчас же бросал их. Он имел успех у молодых рыбачек на дальнем пляже, у молодых прачек, влюблявшихся в мальчишку, но не ответил бы на чувство благородной девушки. Стоило девчонке подпасть под его влияние, как он назначал ей свидание в надежном месте и там передавал ее Альбертине. Боясь потерять Мореля, который потом к ним присоединялся, девчушка ему пови­новалась. Кстати сказать, в конце концов она все-таки его теряла, потому что, боясь последствий, а также потому, что одного или двух раз ему бывало довольно, он оставлял неверный адрес и удирал. Он оказался таким ловкачом, что однажды привел одну из них в куливильский дом тер­пимости (он водил туда и Альбертину), и там не то чет­веро, не то пятеро имели ее то ли вместе, то ли поочередно. Это была любимая забава и его, и Альбертины. Но у Альбертины бывали потом страшные угрызения совести. Мне думается, что, живя у вас, она обуздала свою страсть и со дня на день откладывала момент, когда она сможет ей отдаться. И она была с вами так дружна, что потом ее мучила совесть. Но вот если бы она с вами рассталась, то у нее все пошло бы по-старому. Вот только я думаю, что если бы, расставшись с вами, она опять взялась за прежнее, то ее еще сильнее мучила бы совесть. Она надеялась, что вы ее спасете, что вы на ней женитесь. В глубине души она чувствовала, что это какое-то преступное сумасшест­вие, и я часто задавала себе вопрос: почему она покончила с собой? Не было ли у нее в семье чего-нибудь похожего, что в конце концов привело к самоубийству? Должна со­знаться, что в самом начале пребывания у вас она не пре­кратила игр со мной, бывали дни, когда она никак не могла без них обойтись. Однажды ей так просто было заняться этим где-нибудь еще, но она, прежде чем со мной распро­щаться, усадила меня рядом с собой. Нам не повезло, нас едва не застали врасплох. Она воспользовалась тем, что Франсуаза собирается идти за покупками, а вы еще не вернулись. Она везде погасила свет для того, чтобы, когда вы отопрете дверь своим ключом, то не сразу нащупаете выключатель, и она не затворила дверь в свою комнату. Когда мы услышали, как вы поднимаетесь, я успела на­скоро привести себя в порядок. Я напрасно спешила, пото­му что совершенно случайно вы забыли свой ключ, и вам пришлось позвонить. И все-таки мы потеряли голову. Что­бы скрыть свое смущение, мы, не сговариваясь, решили притвориться, что нам неприятен запах жасмина, а на са­мом деле мы обе его обожали. Вы принесли большую ветку жасмина, и, чтобы скрыть смущение, мы отвернулись. Но я сглупила: я сказала вам, что Франсуаза, вероятно, уже вернулась и могла бы вам отворить, а между тем я только что вам солгала: якобы мы с Альбертиной только что при­шли, а Франсуаза еще не успела уйти (и вот это была правда). Но беда наша заключалась вот в чем: мы думали, что ваш ключ у вас, вы увидите, что свет зажегся, – мы из-за этого очень волновались. Альбертина три ночи подряд не смыкала глаз: ей не давала покоя мысль, как бы вы чего-нибудь не заподозрили и не спросили Франсуазу, по­чему она перед уходом не зажгла свет. Альбертина очень вас боялась, время от времени уверяла меня, что вы – коварный, злой и в глубине души ее ненавидите. Через три дня она по вашей невозмутимости поняла, что вы и не думали расспрашивать Франсуазу, и тогда сон к ней вер­нулся. Но отношений со мной она так и не возобновила – то ли от страха, то ли ее мучила совесть: она уверяла, что влюблена то ли в вас, то ли в кого-то еще. Во всяком случае, с тех пор при ней нельзя было говорить о жасмине: на щеках у нее тотчас вспыхивал румянец, и она, надеясь смахнуть его, проводила рукой по лицу».