Беглянка

Пруст Марсель

И все-таки магистральная дорога отечественного переводческого искусства иная. И одним из первых вывел нас на нее Николай Михайлович Любимов.

За его методом тоже целая философия – но совершенно иная. Это тра­диционно русская – разумеется, религиозно окрашенная – философия все­единства, органической связи создателя и создания, при безусловном первен­стве животворящего духа. Что толковать о сложном синтаксисе оригинала, если его восприятие французским

сознанием заведомо иное? Разве не плодо­творнее средствами, присущими именно русской речи и внятными именно русскому сознанию, вызвать в нем те же представления и ощущения, каких добивается в совершенно иной языковой стихии французский автор? Речь идет не о «сглаживании», но лишь о естественной подгонке чужого к своему, о приспособлении материальных средств к достижению духовной цели. От­сюда тоже прямая связь – но к русским православным святым и Владимиру Соловьеву, к софиологии Сергия Булгакова и интуитивной диалектике Лосева.

Как человек глубоко православный Николай Михайлович Любимов был заворожен чудом этого живого знания всеобщности, всеединства, вырастаю­щего из богодуховенного корня жизни. Вот почему в специальной, казалось бы работе «Перевод – искусство» он вместо ожидаемого трактата предлагает воспоминание о детстве, о моментах вхождения в его душу – на первона­чальном сломе мыслей и чувств – пейзажей родины и ее обрядных привы­чек, русских обыкновений и русского слова. Мало кто в русской литературе с такой проникновенностью поведал об этих удивительных секундах зарожде­ния поэтического чувства в душе ребенка – разве у Толстого найдем подо­бные страницы, а в нашем веке в той же «Жизни Арсеньева», да еще в «Даре» Набокова. Вот и выходит, по Любимову, что художественный перевод – это не копание в словарях, не калькуляция, а труд души по приобщению к боже­ственной тайне. «Не позволяй душе лениться!» – этот девиз Заболоцкого объясняет главное в «методе» Любимова – методе его работы, тождественном методу жизни.

Выпишу, кстати, из упомянутой переводческой исповеди Любимова ме­ста, относящиеся к Прусту, – чтобы поощрить интерес внимательного чита­теля к этой великолепной прощальной работе великого мастера.

«У Пруста я столкнулся с новообразованиями не шутливыми или изде­вательскими, а поэтичными, обладающими звуковой и цветовой изобрази­тельной силой.»

«Описание картины Эльстира из третьей части эпопеи Пруста («У Германтов») далось мне сравнительно легко. Когда же я уяснил себе причину этой относительной легкости, то опять помянул добром мой родной городок и его обитателей. Двери в мир русской поэзии XX

века отворил мне мой учи­тель естествознания. Еще один друг нашего дома указал мне на «Чертухинского балакиря» Сергея Клычкова А маслобойщик и огородник, чей засло­нившийся полушубок до того приторно пахнул постным маслом, что, когда я стоял рядом с ним, у меня мгновенно пересыхало нёбо, точно я объелся слад­кого, указал местной интеллигенции на роман Сергеева-Ценского «Обречен­ные на гибель». В романе подробно описана картина художника Сыромоло­това. Роман я перечитываю постоянно. И описание картины Сыромолотова все время звучало во мне, пока я переводил описание картины Эльстира. В сюжетах и в композиции этих картин ничего общего нет. Общее – в ритме, в смене глагольных форм, соответствующей смене мотивов в картинах.»

«В романе Пруста «Под сенью девушек в цвету» художник Эльстир часто мыслит вслух о своем искусстве. При воспроизведении его мыслей я обращал­ся к трудам искусствоведов, главным образом – М.В. Алпатову, к «Давним дням» Нестерова, к воспоминаниями Константина Коровина, к воспоминани­ям и статьям Рериха».

«Пруст был человеком всесторонне образованным: когда ему нужно было подобрать сравнение, он часто заглядывал в область математики. Тут выру­чал доктор физико-математических наук В.А. Успенский.»

«Иные здания, выстраиваемые Прустом, сочетают в себе грандиозность с изяществом. Одна из целей, к которым я стремился как переводчик Пру­ста, – сохранить это сочетание.»

Сочетание далековатого, сопряжение миров, равное по выразительности оригиналу. Тут нужна мера, точный воспитанный вкус. Тут нельзя впасть ни в буквализм, ни в «отсебятину» по типу приснопамятного Иринарха Введен­ского. Тут нужна строгость. «Строгий мастер» – так назвал Любимова Бах­тин, восхищенный переводом Рабле. С его, казалось бы, безудержным буйст­вом фантазии. Но половодье чувств всегда вобрано у Любимова в четко очер­ченные берега. В этом и есть секрет искусства.

Юрий Архипов

Альфред Агостинелли. 1900-е гг. Фотография

Анри Бергсон. 1900-е гг. Фотография

Портрет Робера де Монтескью. Рисунок

Дж.Больдини. Портрет Анны де Ноай