Беглый раб
Шрифт:
– Кто там у неё?
– Откуда я знаю...
– Прищёлкнув пальцами, он повторил заказ.
– Судя по обрывкам с вокзала, какой-то славянин.
– Не итальянец?
– Нет. Юго?.
– Триест же в Италии?
– Ха! Не говоря про Триест, их и у нас навалом. Поляки, югославы, русские даже - как твой романист. Какое-то нашествие, нет? Варваров на цивилизованный мир. Могла бы и в Париже найти: это ты верно. Жаль, не рекомендовал ей одного - мы его знаем. Примарный антикоммунист, бит?, хотя вряд ли скорострельный, но, уж, наверно, до колена. Нет? А ты не смейся: он с ней, возможно, переспал.
–
– С кем же... С Бернадетт моей. Случайно не делился?
Констанс мотнула головой.
– Тем более все основания подозревать. Варвары, они такие. Предпочитают делать и молчать. Та, кстати, тоже отмалчивается по его поводу - мадам Мацкевич. Тем самым подтверждая свою природу. А знаешь? Давай и мы переспим.
– Зачем?
– Чтоб в догадках не теряться.
– Ты серьёзно?
– Вполне. А им не скажем. Варварам.
– Если переспим, надо сказать.
– Констанс, я уверяю... Ни в коем случае. За мной ведь очень драматичный опыт. А всё из-за чего? Я говорил. Делился. Хотел быть честным. Невермор!?
– У меня другая концепция измены.
– Концепции у варваров, а мы цивилизованные люди. Ты скажешь, а он меня, пожалуй, и зарубит. Топором! Согласно тёмной какой-нибудь концепции а ля, не знаю, Достоевский Фёдор Николаевич.
– Михайлович.
– Тем более...
– Люсьен допил второе пиво.
– Подумай, Констанс. Надумаешь, звони. А я пошёл.
– На рю Блондель?
– Тошнит при от одной мысли... К дисплею своему.
– Что, кстати, в мире?
– Провались он пропадом... Всё то же. Нацисты поднимают голову повсюду. Пойду. Или ты хочешь пообедать?
– Слишком жарко.
– Не говори. Амбулия, апатия, и утром не стоял.
– Съезди куда-нибудь.
– Куда? Разве что в Триест. И зарубить обоих. Или присоединиться третьим.
– Просто проветриться.
– С тобой?
– Without women *, - ответила Констанс.
– И друга своего возьми. А то он мне на нервы действует последнее время.
– Что-нибудь случилось?
– Mid-age crisis*. А так ничего. Быт, осложнённый полярностью культур.
– Как можно с русским жить, не понимаю.
– Дело не в том, что русский. Экс-советский!
– ответила Констанс. Без предрассудков, но и без устоев.
– В чём, наверное, и шарм?
– Не знаю. Иногда кажется, сама структура личности разрушена. Ни ценностей, ни традиций. Одна только жажда новизны.
– Слишком ты умная, Констанс. А жаль...
– Люсьен погасил сигарету, медный браслет на запястье предохранял его от излучения отдела новостей. Проветриться, говоришь? Не знаю. Если belle-mere* отпустит...
4.
Осознав, что выбравший свободу советский его герой не способен полюбить Запад, Алексей забуксовал.
Он сидел за своей огромной - только плечами с ней мериться - пишущей машиной, звукоизолировавшись от Европы, данной в ощущениях, с помощью губчатых американских затычек, поверх которых он надевал ещё и наушники для стрельбы, тоже штатовские. На нём была чёрная майка и трусы типа "советские семейные" - отчасти дань ностальгии, отчасти моде, в которую они, осмеянные столько раз, вошли по причинам сексуальной экологии.
Осознал неспособность своего героя Алексей ещё ночью, предварительно заставив его исполнить
Что нет любви...Та-та та-та-та!
Дым сигареты уплывал в окно - в послеполуденное удушье двора средневекового квартала Марэ.
Рыжий кот продвигался по жестяной крыше пристройки к окну мансарды, откуда даже сквозь его звукозащиту всю минувшую ночь прорывались брутальные рыки анальной любви.
Кота звали Масик. То был кот Алексея, один из сыновей сибирского кота князя Татищева, и крался он сейчас не за раскинувшим в истоме крылья воробьём, а с извращённой целью вновь обоссать "голубого" обитателя мансарды - вернее, территорию его отсутствия. А между тем, не далее, как вчера педак опять являлся с ламентациями, что "русский монстр" сделал пипи в сатиновые простыни, купленные к возвращению друга из Марокко. Что же делать? думал Алексей, глядя, как уверенно взбирается кот к открытому окну мансарды. Может, превратить всё это в антироман? Любовь, нелюбовь главное, книгу как спасти? Репутацию, созданную первым опубликованным романом?
Не услышав, как вошла Констанс, он вздрогнул, взятый за плечо.
– Что?
Выражением лица она дала понять, что принесло кого-то, - вручила джинсы и вынула из холодильника три банки пива, оставшиеся в пластиковой оплётке. Затычки он выковырял, а наушники надел на ручку оконной рамы.
Это был Люсьен.
– Са ва?
Люсьен горько ухмыльнулся, Алексей хлопнул его по плечу. Что тут скажешь? Он выдрал запотевшую банку пива, с хлопком открыл и вручил другу, который из галантности передал её Констанс.
Они сидели и пили.
Из детской комнаты доносился писк электронной игрушки, которую Анастасия наконец бросила и пришла рисовать, свесив медные свои волосы над зелёным овалом мрамора.
– Бон.
– Люсьен взял с пола неизменную кожанку.
– Поехал.
– Куда?
– Откуда... Из Парижа!
– А именно?
– Если бы я знал... Хочешь со мной?
Констанс пожала плечами на взгляд Алексея: как, мол, знаешь. Но рисунок Анастасии отражал подсознание ребёнка, растущего в проблемной семье, и он отказался с мотивировкой:
– Роман...
– Продвигается?
– Не особенно. Второй, понимаешь...
– Мне бы твои проблемы, - ответил Люсьен.
– Ну, что тогда...Чао?
– Съездил бы, - сказала Констанс.
– Думаешь?
– Вдвоём веселей, - сказал Люсьен.
Чувствуя, как душа сбрасывает балласт, Алексей огляделся:
– Так я поехал?
Машина была запаркована на солнечной стороне. Они открутили окна.
– Куда?
– За границу!
– Давай. А паспорт взял?
Зная, что пути не будет, Алексей вернулся и на глазах Констанс и Анастасии полез под стол - в картонки, набитые бумажными отходами жизнедеятельностив мире, который себе выбрал. Titre de voyage - путевой документ беглеца - был голубым. Он раскрыл, взглянул на срок годности и швырнул на пол: