Бегство от грез
Шрифт:
Они пошли по дорожке, ведущей к реке.
Деревья в саду были почти голые: холодный ветер отбрасывал юбку Ровены на ноги идущего рядом Симона. Река огибала летний домик и крошечную лодочную пристань перед изящной каменной часовней.
– Внутри часовни было холодно, бледный свет с трудом пробивался через стекла. Брат и сестра безмолвно постояли в боковом приделе. В семейном склепе неподалеку лежала их мать, Джулиана, и бедный Феликс, и рядом, на кладбище, были могилы их бабушки, Анны-Марии, и ее мужа. Их отца, Жан-Филиппа де Бернар, не было среди похороненных здесь, потому что его тело так и не
– Я не могу вынести мысли о том, что здесь похоронят Джейми, – подумала Ровена, оглядываясь на холодные каменные стены. – Еще одни похороны, еще один длинный обряд с плачущими и стенающими женщинами. Я не хочу больше этого. Может, Квин заберет Джейми обратно в Лонгбурн. Разрешит ли это Жюсси? Возможно. Она слишком мягкосердечна, чтобы отказать его семье.
От этих мыслей на ее глазах выступили слезы, и Симон, взяв ее руку, ласково сжал ее. Вместе они вышли на солнечный свет и медленно пошли назад, к дому.
– Расскажи мне, как Жюсси стала женой герра Вольмара – я имею в виду месье Йорка, – попросил Симон.
Ровена начала тихо рассказывать ему о своей жизни в Париже. Она рассказала об участии Джейми в стычке в кафе «Париж», и как он попал в дом дяди, и что доктор имеет мало надежды на выздоровление.
Майор Йорк сначала хотел перевезти его в посольство, чтобы ухаживать за ним там, но, ко всеобщему удивлению, Жюстина не позволила этого.
Нежная маленькая Жюсси, которая ни на кого даже не повышала голоса, стояла перед майором Йорком со вздернутым подбородком и сверкающими глазами, утверждая, что его брату небезопасно находиться в посольстве из-за такого непредсказуемого человека, как Джозеф Арчамбальт, и что Джейми лучше остаться в доме ее отца, где за ним будут ухаживать постоянно, независимо от приемов и выездов британского посла.
– Тетя Софи была совершенно поражена, – закончила Ровена с легким смешком. – Она отказалась оставить в доме неженатого мужчину, потому что дядя Анри снова должен был уехать по важному делу.
– А Жюсси?
– Она выслушала это совершенно спокойно. И сказала только одно: если дело за семейным положением Джейми, то она просто выйдет за него замуж, чтобы сделать приличным его пребывание здесь.
– И тетя Софи согласилась? Неужели сразу?
– Я думаю, если бы Жюстина плакала или умоляла, никто из них не согласился бы, – предположила Ровена. – Этому помогло то, что оба они – и дядя, и тетя – очень любят Джейми. Конечно, решиться на это было нелегко. Многие ли родители позволили бы своей дочери выйти замуж за умирающего?
Симон подбросил носком сапога камешек. Надо же! Даже Мадлон не могла бы так поступить. Вернее, могла бы, но только внезапно лишившись своего здравого смысла.
– У Джейми была достаточно ясная голова, перед тем как он впал в лихорадку, – продолжала Ровена. – Он даже пошутил, сказав, что никогда не воображал, что его женят у него за спиной, но что если Жюсси хочет взять его в мужья, то он чрезвычайно ей благодарен. Хотя, конечно, скоро он так ослаб, что не мог даже поднять голову. Квин – майор Йорк – стоял в церкви за жениха.
– Я чувствую, Жюсси не хочет признаваться себе в том, что Джейми умирает.
Ровена вздохнула.
– Она настаивает на том, что ему будет лучше в Шартро, но в глубине души
Ровена замолчала, и Симон бросил на нее быстрый взгляд. Она опустила голову, и короткий трен ее шляпы развевался по ветру позади нее. Ее фигура была прекрасна в своем совершенстве юности, но Симон, стоявший рядом, видел только легкие тени на ее скулах и несвойственные ей напряженные складки у рта. Он тяжело вздохнул, потому что удрученное состояние сестры причиняло ему глубокую боль.
– Я слышал о Мадлон и графе Валуа... – начал он только для того, чтобы что-нибудь говорить. – У него не самая безупречная репутация, ее можно назвать пикантной. Почему же дядя Анри дал согласие на этот брак?
– Мадлон, должно быть, сообщила де Валуа, что мы покидаем Париж, – заметила Ровена. – Полагаю, это известие побудило его к немедленному форсированию событий: всего за два часа до нашего отъезда он явился к дяде Анри с требованием руки Мадлон, и тот, совершенно естественно, отказался принять его предложение, – Ровена слегка улыбнулась. – Ты бы оценил эту драму, Симон. С Мадлон бесполезно разговаривать о графе, однажды она просто обо всем узнает сама. Я могу допустить, что тогда действительность превзойдет ее ожидания.
– Вернемся, уже поздно. Хуже всего то, что дядя Анри прежде всего запретит ей выходить из дому.
– Возможно.
– Увы! Во все это с трудом верится.
Они обменялись неодобрительными усмешками.
– Думаю, Мадлон будет счастлива с ним, – продолжила Ровена после паузы. – Они оба одной породы, ты знаешь, хотя я не утверждаю, что это будет совершенный брак. Они начнут обманывать друг друга, и спорить, и бросаться предметами, и проводить много времени врозь. Но у них одинаковые интересы, и Мадлон, я уверена, нравится жить в Пале-Рояль. Подождем и увидим, не станут ли они признанными королем и королевой полусвета и не проведут ли остаток своей жизни совершенно довольные друг другом?
Симон смотрел на нее, в удивлении приподняв брови. Ему было неприятно слышать, что Ровена рассуждает о вещах, от которых она, по его мнению, должна быть далека. Конечно, пробыв несколько месяцев в таком городе, как Париж, невозможно сохранить провинциальную чистоту и наивность. Ровена не могла не понять, что люди нередко лгут друг другу, изменяют, содержат любовниц – да мало ли еще что происходит за закрытыми дверями, но никогда прилюдно, потому что должны соблюдаться приличия.
– Я рад, что ты дома, – порывисто сказал он, обнимая ее за плечи и притягивая к себе. – А ты?
– О, Симон... – слезы сверкнули у нее в глазах, и она быстро отвернулась, ненавидя себя за них.
– Господи, – подумал Симон, – ей в самом деле лучше побыть дома. Шартро залечит ее боль, и я узнаю о том, что она от меня скрывает.
– Пойдем, – сказал он неожиданно бодро. – Думаю, скоро приедет доктор Мюэ и, может быть, он обнадежит нас относительно состояния Джейми.
Доктор Антони Мюэ вымыл руки и вытер их полотенцем, которое подала Жюстина Йорк. Ему не было необходимости говорить. За долгие годы общения со страдающими и умирающими людьми его лицо приобрело особую выразительность и потеряло способность лгать.