Бегство в Россию
Шрифт:
Картос наклонился к Степину.
— Что такое трухат?
Спросил тихо, но Хрущев услышал, поперхнулся, напрягся до багровости, не выдержал, прыснул.
— Трюхать? Смотри сюда. — Он поднялся с кресла, затопал, неуклюже переваливаясь с ноги на ногу. — Трюх-трюх, понимаешь? Так и тащимся по нашим колдобинам. — Довольный, плюхнулся обратно в кресло.
Единственным, кто не улыбнулся, был Картос. Резкие повороты сбивали его с толку. Он стоял с длинной указкой у своих планшетов, маленький смугло-бледный рыцарь с копьем.
— Продолжайте, Андрей Георгиевич, — сказал министр.
Картос упрямо свел брови.
— Я не собираюсь ждать, пока у вас кончат трюхать. Я
Можно было считать это дерзостью, но Хрущев поощрительно кивнул, он заводил инженерика, присматривался, пробовал его на зуб, не подсовывают ли ему дешевку. Об этих двух иностранцах ему наговорили всякого, и плохого и хорошего. Председатель Военно-промышленной комиссии считал их шпионами-двойниками, в объективке чекисты написали не разбери поймешь: с одной стороны, ценные специалисты, много сделали, с другой – установлены попытки завязать контакты с иностранцами, в частности у супруги А. Г. Картоса… Перестраховываются. Разные службы соревнуются… Хрущев давно, еще с тридцатых годов, стал доверять прежде всего своему чутью. Вокруг каждого талантливого человека всегда клубились слухи и подозрения. Так было и с академиком Лаврентьевым: чего только не наговаривали на него, но Хрущеву он понравился, и с новосибирским Академгородком получилось. Механика, космонавтика, радио, теперь еще кибернетика – в этих науках, где он ничего не понимал, Хрущев, как глухонемой, присматривался к лицам. Картос ничего не просил. “Я не люблю просить, — сказал ему этот грек, — я предпочитаю убеждать”. Держался заносчиво, знал себе цену. Была среди ученых такая порода – Королев, Туполев, Капица, Несмеянов, — этот, видать, тех же кровей. Гонору много, а вот надежен ли? Те – свои, никуда не денутся, эти же беглые, пришлые, а нашим боярам каково отдавать дело инородцу?
— Андрей Георгиевич ехал к нам, чтобы строить коммунистическое общество высокой производительности труда, — торжественно провозгласил министр.
Недослушав, Хрущев спросил у него, кому поручить это дело. Степин попросил разрешения подумать.
— Создавать центр надо мне, — сказал Картос. Он произнес это с виноватой улыбкой, которая так не вязалась с дерзостью высказывания.
Хрущев покачал головой, не скрывая своей ошарашенности.
— Слыхали? Ну и ну, ты что же думаешь, у нас своих головастиков не хватает?
— От других получите другое, очень другое дите.
Хрущев нахмурился, но сохранил шутейный тон:
— От тебя брюнет будет, а нам русак нужен.
Картос побледнел.
— Окончательным буду я, Никита Сергеевич, или снимаю с себя ответственность.
— Ты нам ультиматумы не ставь. — Хрущев всерьез озлился, забарабанил пальцами по столу.
Картос положил указку, сел. Наступила тишина.
— Какие мнения будут? — спросил Хрущев.
Секретарь обкома, Фомичев, кто-то из генералов заговорили наперебой, осуждая Картоса, предлагали своих опытных, “локомотивных” товарищей – не петровские, мол, времена, чтобы чужеземцев в командиры ставить.
Сложив руки на животе, Хрущев смотрел на безучастное лицо Картоса, привычно взвешивая все за и против. Твердый, никого не боится, дело знает. Но – мешать ему будут, заграничный человек, это сразу бросается в глаза: акцент, манеры. Хочет возглавить – этого все хотят. Но все хитрят, а грек прет напрямую. Хорошо, что ничей – вне ведомств и групп, это за, но под каким соусом подать?
Светлые глазки Хрущева загорелись:
— Всяк хлопочет – себе хочет, а тут человек нам хочет. Ценить таких надо. Ясно?
Хрущев был явно доволен собой.
Прощаясь, уже у машины сказал Картосу:
— Министры у нас народ боязливый, косный. Их иногда
XXVIII
В фойе, в антракте, Джо увидел Лигошина с прелестной молодой женщиной. Лигошин, рыхлый, вялый, держался за ее полусогнутую руку, кивал, улыбчиво слушал ее болтовню, и Джо понял, что это не жена. С Лигошиным Брук встречался на заседаниях у военных заказчиков, он, по-видимому, принадлежал к высшей касте атомщиков. Кажется, имел Золотую Звезду, а может, и две, но никогда не носил своих орденов и не любил, когда его называли академиком. Консультировал некоторые темы. Высказывался резко, ехидно, не стесняясь прохаживался насчет “физического” состояния генералов. Его боялись и терпели.
Джо подошел. Женщина оказалась племянницей Лигошина. Они поговорили о Моцарте и Шостаковиче. Племянницу звали Миля, это от Людмилы. Вместо того чтобы сесть в машину с дядей, Миля разрешила Джо проводить себя. Они шли по Садовому кольцу, а потом по Арбату, и она, продолжая тему Моцарта, с чувством продекламировала монолог Сальери. Миля только что окончила филологический факультет и была переполнена желанием всех просвещать.
Сознание своего невежества сокрушало Джо. Душа его жаждала поэзии, и прежде всего русской, XIX век – Пушкин, Лермонтов, Некрасов. Любой сюжет годился для следующей встречи. Джо влюблялся быстро и всем сердцем.
В те весенние дни Джо Брук чувствовал себя счастливейшим из людей. Успех, так же, как хорошую погоду, надо принимать как дар свыше. Так же, как случай, сведший его с Милей.
Они бродили по мокрой, ослепшей от солнца Москве. В узких переулках дотаивал снег, бурлили ручьи, появились запахи, зима уплывала с последними льдинками. Джо без шапки, размахивая руками, громко повторял за Милей стихи, на него оглядывались, и он одаривал всех сияющей улыбкой. Однажды, гуляя по бульварам, он запел. Миля удивилась, она вообще посмеивалась над ним, над его шумными размашистыми манерами. Лишь бы вам было весело, отмахивался Джо. Мир существует для того, чтобы им любовались. Так же, как и вы, Миля.
На Пасху он дома у Мили раскрашивал яйца, смотрел, как готовят куличи и творожную пасху. Миля беспокоилась за дядю: в последние годы он рассорился с друзьями, стал мизантропом, ее захватила идея свести его с Джо, и, к ее удивлению, он вдруг согласился.
По делам центра и Андреа и Джо приходилось то и дело ездить из Питера в Москву и обратно. В Москве им положена была министерская гостиница, но Джо предпочитал ночевать у Влада. Влад и посоветовал ему, воспользовавшись случаем, расспросить Лигошина о Розенбергах, кое-что он может знать. Джо заволновался, Лигошин был, конечно, из посвященных. Но как подступиться? Люди этого ранга закрыты, насторожены, подозрительны.
Встретились в комиссии. Поговорили о делах центра. Тут-то Джо и услыхал, что председатель комиссии не одобряет назначения Картоса руководителем. Не верит в лояльность этих эмигрантов. Лигошин сообщил все это с ядовитостью. Джо отозвался благодушно: не верит – поверит, лишь бы не мешал. Подробности его не интересовали, и вообще наше дело столкнуть камень с горы… Он держался легкомысленно, ни почтения, ни озабоченности. Представлял ли он силу Военно-промышленной комиссии, которая, по существу, ведала оборонной промышленностью, размещала заказы – срочные, сверхсрочные, — прибирала к рукам целые отрасли, обеспечивала сырьем, инструментом, платила хорошо, роскошно? Могущество этой незримой, малоизвестной организации Джо вряд ли мог оценить.