Бегущая в зеркалах
Шрифт:
– Так значит - о чудесах, доставшихся мне, думаю, по ошибке.
Был конец февраля 1970 года. Месяц короткий, но сильно поднадоевший, как и мощный циклон хозяйничавший здесь с небывалым упорством. Кажется, метеорологи называли его Ари - хорошее прозвище для канарейки, но не для такого матерого зверюги-циклона.
Я прибыл сюда на неделю из ярких заморских стран, где, впрочем, буйствовали не только краски и плодовитая флора, но и холера, москиты и прочая нечисть, неизбежно сопутствующая нищете и отсталости. Контраст был убийственный: там тщетно взывали к Аллаху, вымаливая спасительную влагу, здесь - стеной лил холодный серый дождь и беспощадно штормило. Временами даже казалось,
Признаюсь, я впервые с радостью думал о предстоящем отъезде, постарался побыстрее уладить все дела и попросил мадам Ланди упаковать мой багаж: где-то в глубине сидело ощущение, что я не скоро вернусь, а может быть... Да, знаете, в эти промозглые, тяжелые дни над всем витает призрак прощания.
Возможно, по этой причине в ночь перед отъездом я вовсе не спал, стараясь припомнить все свои долги и невыполненные обязательства и уже чуть свет отправился в путь, чтобы начать с самого приятного из них - визита к Алисе, находившейся как раз поблизости - в санатории Армана Леже.
Я почему-то очень торопился, уже часов в семь оставил "Викторию" на каннском причале и тут же, еще ощущая тошнотворную качку, пришпорил свой соскучившийся "пежо", рванув прямиком в горы.
– Остин рассеянно смотрел сквозь дым, не без удовольствия погружаясь в прошлое.
– "Дворники" метались по ветровому стеклу как бешенные. Рыжие потоки, несущие песок и камни, падали с грохотом вниз, переполняя вспененные осатаневшие горные речки... Кажется, я вздремнул; из приемника доносился божественный голос Каллас, дорога была почти пустой, и карусель серпантина со всей ее водяной круговертью, коварно убаюкивала. Скорее всего, я действительно был в полусне, потому что даже не вздрогнул, увидав фары мчащегося навстречу автомобиля .
Не стану утверждать, что успел что-нибудь сообразить или рассчитать, а тем более - осознать опасность. Сработал "автомат". Знаете, как будто вы идете по зимней улице, а рядом кто-то поскользнулся - рука сама тянется поддержать падающего, будь то хорошенькая дама или подвыпивший оборванец. Мой "пежо" ринулся наперерез летящему к обрыву "вольво", подставил свой бок, сам получил травмы, но выстоял и довольно засопел, предотвратив падение.
В припаркованном таким образом автомобиле, у которого по инерции продолжало вращаться в пустоте левое колесо, действительно сидела очаровательная женщина. С выражение тихого счастья она слушала сигналы точного времени Дождь прекратился и было слышно только это попискивание радиоприемника и глухой рокот потока в ущелье, молотившего камни. в восемь, ровно в восемь часов утра...
... Так вот - о чудесах. Это случилось совсем на другой дороге - я и не заметил как проскочил поворот к санаторию Армана. А за рулем "вольво" за рулем этой чертовой, раздумчиво качавшейся над пропастью машины, была Алиса...
"Восемь! Восемь утра, последнее воскресенье февраля. Все сходится! Значит, это было на самом деле", - Иохима осенило спасительное понимание, как будто из-под надзора палящего солнца, он ступил в прохладную тень с летучим ароматом лаванды и ясностью очертаний. Колесики разладившегося бинокля сошлись, поймали фокус, выудив из сплошной мути невнятного, ненужного прошлого то последнее, затерявшееся, такое важное в его жизни утро.
Но не ледяной озноб ужаса и паническую злобную растерянность увидел он возвращенной памятью, а вознагражденную самоотверженность - победу торжествующей воли. "Значит, меня услышали - не зря заклинал и взывал я к высшим силам. Не зря молил, закладывая свою душу: живи, Алиса!"
ЧАСТЬ 9. АЛИСА
1
Только
"Я все еще жива", - сказала она в сантиметре от гибели, ощущая как настороженно ждет автомобиль малейшего колебания ее тела, уравновесив на мгновение жизнь и смерть. "Я все еще жива", - сказала Алиса, откинувшись назад, подальше от манящего края, точно так же, как некогда ее мать, впервые пришедшая в сознание после тяжелой внезапной гибели мужа. "Алекса нет. А я все еще жива" - прошептали губы Елизаветы Григорьевны, потемневшей, сразу состарившейся. Она произнесла эти слова по-русски, веско, словно приняв решение и сжала руку сидящей рядом дочери. Алиса поняла, что несмотря на прогнозы врачей, мать выживет...
..."Кто-то, наверное, за тебя сильно молился", - сказал ей Остин, осторожно открывая дверцу зависшего над обрывом автомобиля, сказал по-русски, погрузив сразу же в тепло родительских объятий, отогревающее перепуганных детей и спасающее затравленных взрослых в те редкие мгновения, когда в хаосе безумных случайностей, к ним протягивается крепкая рука благосклонной Судьбы.
Ничего не надо было уже обдумывать, решать, можно было просто плыть по течению: русская речь прозвучала паролем, обещавшим главное покровительство Высших инстанций, взявших, наконец, ее под опеку.
"Значит, всезнающий Некто услышал и понял меня. Значит Там пожалели нас и Он - будет жить..." - пробивалось к Алисе сквозь сладкую усталость.
Она дремала в каком-то кемпинге, ожидая Остина, улаживавшего дела с автомобилем и вернувшегося в сопровождении доктора. Дремала в маленьком самолете, стартовавшем в дождевую морось, а потом в большой машине, легко несущейся по широкой автостраде среди темных окутанных ночной прохладой холмов. Алиса чувствовала, что это уже иная ночь, не та, оставленная на взлетной полосе, но не знала, откуда взялось это ощущение. Она слышала долгий разговор Остина с шофером, вполгололса, на итальянском, но не могла понять ни слова. Все это происходило помимо нее, где-то в стороне от главного единственно важного сейчас смысла: "самое страшное уже позади. Я смогла, я выстояла, я спасла Йохима..."
Алиса отчетливо, до мелочей помнила утро следующего дня, подступившего уже в другом мире, как будто на черно-белом экране вдруг проступили краски. Огромное, тающее в медовом сиропе теней бледно-золотистое пространство: высокий сводчатый потолок с овальными живописными медальонами - что-то пасторально-игривое с стиле Ватто или Буше, отливающий перламутром штоф на стенах, большое, оправленное бронзой венецианское зеркало в радужных брызгах на резных полях, широкая кровать с нежным объятьем атласной перины и букет роз, уже разворачивающих коралловые бутоны. Высокая ваза китайского фарфора стояла прямо на ковре у изголовья и свежие, влажные цветы источали слабый терпкий аромат - запах утреннего счастья, предвещающего бесконечный радостный день.
Кремовый шелк спущенных штор с трудом сдерживал напор яркого солнца. Алиса с удивлением обнаружила на себе белую батистовую сорочку, застегнутую до подбородка на мелкие пуговки, а рядом в кресле, в позе непринужденного ожидания расположились ее брюки и свитер, вернувшие сразу сбивчивые, нетерпеливо накинувшиеся воспоминания.
Эти вещи сопровождали ее в другой жизни. Именно в этом свитере покинула она дом в Сан-Антуане, его стягивала с себя в кемпинге и держала в руках, пока доктор, приведенный Остином, выслушивал грудь холодным фонендоскопом. А потом, проглотив какую-то таблетку, медленно отчалила в другое измерение, перемешавшее сон и явь.