Бегущий за ветром
Шрифт:
Сделавшись постарше, я узнал, что поэтическая традиция подразумевает под ильдой бессонную беззвездную ночь, когда истомленные разлученные любовники тоскуют и ждут не дождутся рассвета, с приходом которого они обретут друг друга. Вот такие ночи настали и в моей жизни после первой встречи с Сораей Тахери. Ее прекрасное лицо, ее карие глаза просто преследовали меня. Воскресным утром по пути на блошиный рынок время так тянулось… Вот она, босоногая, перебирает пожелтевшие энциклопедии в картонных коробках, и браслеты позвякивают на тонких запястьях, и тень пробегает
Я придумывал предлоги, чтобы пройтись по рядам, — Баба только игриво усмехался, — махал рукой генералу в знак приветствия, и облаченный в неизменный серый костюм военачальник величественно поднимал длань в ответ. Порой он даже восставал из своего руководящего кресла и мы с ним обменивались парой слов насчет моих успехов на литературном поприще, мельком упоминали войну, расспрашивали друг друга, как идет торговля… Я отводил глаза от Сораи, сидевшей тут же с книгой в руке, прощался с генералом и шел прочь, изо всех сил стараясь не горбиться.
Порой она была одна, генерал доблестно отсутствовал — наверное, беседовал где-нибудь с земляками, — и я проходил мимо, делая вид, что мы не знакомы, вот ведь жалость! Иногда вместе с ней была осанистая бледная дама с крашенными в рыжий цвет волосами. Я дал себе слово, что заговорю с Сораей до конца лета. Но школы вновь распахнули свои двери, красные и желтые листья сдул с деревьев ветер, зарядили зимние дожди, у Бабы заболели суставы, на ветках появились почки, а мне все не хватало смелости даже заглянуть ей в глаза.
В конце мая 1985 года я успешно сдал все экзамены и зачеты в колледже (что достойно удивления, ведь на занятиях у меня не шла из головы Сорая).
Настало лето. Как-то в воскресенье мы с Бабой сидели за прилавком, усиленно обмахиваясь газетами. Несмотря на жару, народу было полно, и, хотя едва перевалило за двенадцать, мы уже успели наторговать долларов на сто шестьдесят.
Я встал и потянулся.
— Пойду схожу за кока-колой. Тебе принести?
— Да, пожалуйста. Только поосторожнее там.
— Ты о чем, Баба?
— Я тебе не какой-нибудь ахмак, так что не придуривайся.
— Не понимаю, о чем ты.
— Помни, — наставил на меня палец Баба, — этот человек — пуштун до мозга костей. Для него главное — нанг и намус.
Честь и гордость. Да, они в крови у каждого пуштуна. Особенно если речь идет о добром имени жены. Или дочери.
— Я только хотел принести нам попить.
— В общем, не заставляй меня краснеть, вот и все, что я хотел сказать.
— О господи, Баба. Я не дам тебе повода.
Отец молча закурил и опять стал обмахиваться.
Я прошел мимо киоска с закусками и напитками и свернул в ряд, где торговали футболками. За каких-то пять долларов тебе на майке оттиснут изображение Иисуса, Элвиса или Джима Моррисона. А захочешь, и всех троих сразу.
У лотка, где торговали маринованными фруктами, как всегда, стоял серый микроавтобус Тахери. Она была одна. Книга в руках. Белое летнее платье ниже колен. Босоножки. Волосы зачесаны в пучок. Я честно хотел пройти мимо. Не помню, как очутился у самого их прилавка. Только глаз с Сораи я уже не сводил.
Она оторвала взгляд от книги.
— Салям, — произнес я. — Извините за беспокойство.
— Салям.
— Простите, генерал-сагиб здесь сегодня?
Уши у меня пылали. В глаза девушке я не смотрел.
— Он отошел вон в том направлении, — показала она вправо. Браслет скользнул по руке — серебро на оливковом фоне.
— Передайте ему, пожалуйста, что я заходил засвидетельствовать свое почтение.
— Хорошо.
— Спасибо. Ах да, меня зовут Амир. Просто чтобы вы знали, кто заходил… оказать знаки уважения.
— Спасибо.
Я откашлялся.
— Мне пора. Извините за беспокойство.
— Вы меня ничуть не побеспокоили.
— Это хорошо. — Я поклонился и попытался улыбнуться. — Мне пора. (По-моему, я уже это говорил). Хода хафез.
— Хода хафез.
Я сделал шаг в сторону и опять повернулся к ней:
— Можно поинтересоваться, что за книгу вы читаете?
Само вырвалось. У меня и смелости бы не хватило.
Она заморгала.
У меня перехватило дыхание. Мне вдруг почудилось, что весь афганский рынок затих и, полон любопытства, с приоткрытыми ртами уставился сейчас на нас.
В чем причина?
А в том, что, пока я не заговорил про книгу, те несколько слов, которые мы сказали друг другу, были не более чем данью вежливости. Ну спрашивает один мужчина про другого, что здесь такого? Но я задал ей лишний вопрос, и, если она ответит, значит… мы разговариваем друг с другом. Я — моджарад, холостой мужчина, и она — незамужняя женщина. Да еще с прошлым, вот ведь как. Еще чуть-чуть — и будет о чем посплетничать. И осуждать будут ее, а не меня — такие вот в Афганистане двойные стандарты. Сплетники никогда не скажут: «Видели? Он остановился, чтобы поговорить с ней». Вместо этого прозвучит: «Ва-а-а-а-й! Видели? Она в него так и вцепилась! Какой позор».
По афганским понятиям мой вопрос был дерзостью — я показал, что она мне небезразлична. Но чем я рисковал? Только уязвленным самолюбием, не репутацией. А язвы заживают.
Ну, что она скажет в ответ на мое нахальство?
Она показала мне обложку. «Грозовой перевал».
— Читали?
Я кивнул. Сердце у меня так и колотилось. Даже в ушах звенело.
— Это грустная история.
— Из грустных историй вырастают хорошие книги, — возразила она.
— Это так.
— Я слышала, вы пишете?