Белая церковь

Друцэ Ион Пантелеевич

– Бог богом, но, как мне сказывали, эти два месяца ты жрал за двоих и даже, говорят, винцом баловался.

– Один раз я биль простужайт и попросил немного вина.

– Ну, неважно для чего, важно, что попросил. И, стало быть, хлеб мой ел, вино пил, а когда я наконец пожелал вступить с тобой в ученый диспут, ты входишь ко мне в кабинет и говоришь в лицо такие гадости, за которые тебя, подлеца, повесить и то мало!

Оскорбленный монах вдруг выпрямился как свеча. Теперь не только нос с горбинкой и идеально округлый череп,

теперь весь он с головы до ног был гордым римлянином.

– Обязанность христианина, - сказал он, - есть говорить правду и никого, кроме бога, не бояться. Ви можете мне за те слова прощайт, ви можете меня казнить. В любом случае позвольте откланяться.

– Но, - грозно закричал Потемкин, - как воспитанный человек ты, конечно, понимаешь, что после сказанных тобою слов ты не можешь так запросто откланяться и уйти?

– Как же мне в таком случае ретироваться?

– Ретироваться ты можешь только будучи вышвырнутым вон. Поди сядь в тот дальний угол.

– Зачем?

– Как зачем? Вот чудак. Что мне за удовольствие вышвыривать тебя вон, когда ты и так стоишь у дверей? Не успел за шиворот сцапать, а тебя уже и след простыл. Нет, ты сядь вон туда, в дальний угол, чтобы я тебя через всю эту залу поволок...

Став пунцовым от нанесенного ему оскорбления, монах тем не менее гордо прошествовал в указанное место и сел.

"А он, между прочим, ничего, - подумал Потемкин.
– По крайней мере, не трус".

– Василий Степанович, - сказал он вслух своему помощнику, - поди и выбрось вон. Неохота с утра руки марать.

Положив приготовленные для доклада бумаги на стол, Попов грубо схватил монаха за ворот, поволок его через всю залу, но в дверях, груженный неудобной ношей, столкнулся с штабс-капитаном Чижиковым.

– Боярин Мовилэ, ваша светлость, просит срочного приема.

– Как?!
– возмутился Потемкин.
– Этот наглец, этот предатель посмел явиться да еще и требует срочного приема?!

Попов мигом вытолкнул монаха за дверь.

– Григорий Александрович, - сказал он как можно примирительней, Мовилэ был и остается одним из самых верных наших союзников. К тому же он фигура чрезвычайно влиятельная среди молдавских бояр.

– Да я и сам люблю его, - сказал Потемкин, - но что толку, раз он меня предал! Надо же быть таким ослом - именно когда матушка-государыня слила обе армии в одну, назначив меня единым главнокомандующим, именно тогда этот Мовилэ не нашел ничего лучшего, как предложить смещенному Румянцеву дом под Яссами, посадив мне, таким образом, этого старого мерина под бок.

– И все-таки, ваша светлость, его надо бы принять. Грибовский располагает секретными данными, что в Петербурге депутация молдавских бояр ищет возможности приема у государыни.

– На какой предмет?

– Просить императрицу о скорейшем заключении мира с турками.

– Что-что-что? Да это же удар в спину! Передайте им, что мира не будет, пока на развалинах

Оттоманской империи не будет провозглашена возрожденная Византия!

– Весьма возможно, - продолжал Попов, пропустив мимо ушей ораторскую патетику своего главнокомандующего, - весьма возможно, что депутация была благословлена в этот путь фельдмаршалом Румянцевым.

– Жареных голубей он ему готовит, - вдруг вспомнил Потемкин.
– Нет! Гнать Мовилэ в шею, и дело с концом.

– Ваша светлость, - сказал Попов, - боюсь, что у меня не поднимется рука выталкивать боярина как обыкновенного монаха.

– Это почему же?

– Да уж по одной той причине, что из этого корня вышел пресвятейший Петр Могила, основатель Киевской духовной академии...

– Да разве тот Могила и этот Мовилэ...

– ...один и тот же господарский род.

– Вон!!!
– завопил вдруг фельдмаршал и, скинув с себя всю когорту прихорашивающих его слуг, поправил халат, надел на босу ногу туфли с бриллиантовыми застежками и сказал дежурному адъютанту: - Проси.

Основательный, грузный, добропорядочный Мовилэ, едва переступив порог, поклонился в пояс и начал длинное, цветистое приветствие, от которого фельдмаршал уклонился. Поднявшись с дивана, разведя свои огромные лапы, пошел навстречу своему гостю, обнял его и облобызал.

– Рад видеть тебя, мэрия та. Так, кажется, у вас величают. Извини, что мое изучение молдавского языка остановилось на этих двух словах, что поделаешь - война! Вот сокрушим турок, твоя боярыня, даст бог, в очередной раз разрешится от бремени, ты позовешь меня в кумовья, я посажу всех твоих чад на колени, и побей бог, если не заговорю с ними на самом что ни на есть вашем языке!

– До того дня еще нужно дожить, - сказал Мовилэ, и голос его дрогнул.

– Ты пришел ко мне с плохими новостями?

– Никаких новостей, кроме той, что погибла Салкуца.

– Салкуца - это княжна ваша какая-нибудь?

– Салкуца - это деревня.

– И что с той деревней стряслось?

– Ее больше нету. Она сметена с лица земли.

Потемкин склонил набок огромную нечесаную голову и долго, как произведение искусства, изучал опечаленного боярина. Вот уж действительно некстати - впереди бал, впереди первая красавица России, мечта его жизни, а тут опять эти распроклятые дела...

– По существующему соглашению, - сказал он, - ее императорское величество гарантирует возмещение всех понесенных убытков.

Мовилэ грустно улыбнулся.

– Речь не об этом, ваша светлость. Возвращают копейку к рублю, возвращают слово к песне, возвращают ребенка к матери при условии, что есть к чему возвращать. А если порушен корень, если сама основа порушена...

– Друг мой, деревни продаются и покупаются наравне со всем прочим товаром, разве это не так?

– Продаются и покупаются - это так, но отправленные на тот свет деревни обратно не возвращают.