Белая как молоко, красная как кровь
Шрифт:
Вот и об этом ещё нужно поразмыслить. Мечты, как звёзды: их блеск видишь, только когда гаснут все искусственные огни. Хоть они и прежде находились там же, ты не видел их из-за слишком яркого света вблизи тебя. Сильвия заставляет меня думать. И делает это нарочно. Засыпаю почти сразу. Я не привык долго думать. Засыпаю, сожалея о том, что упустил в школе. И всё же, прежде чем проваливаюсь в сон, у меня мелькает мысль, что я не теряю ровным счётом ничего из необходимого для жизни…
Это же всем известно: школа никому не нужна. Если стану министром образования, первое, что сделаю, закрою все школы.
Проснувшись,
И я решаюсь. Встаю с кровати. В таком помятом виде я, конечно, не образец элегантности и не могу даже переодеться, снять пижаму. Но что поделаешь. В больнице привыкаешь к такой одежде. Невероятно, как быстро перестаёшь стесняться собственной пижамы перед незнакомыми людьми. Это нормально для больницы. Наверное, потому, что здесь все равны перед болезнями и страданиями. Настолько равны, что пижама превращается в некую обязательную униформу, которая стирает все прочие различия. На мне же красивейшая папина пижама. Мама принесла, потому что папина пижама большого размера, её легче надевать на гипсовую повязку. К тому же чувствую папин запах, и мне кажется, будто я дома.
Вот в таком элегантном облачении отправляюсь по коридорам женского отделения. Не решаюсь спросить у медсестёр о Беатриче, а просто хожу, будто прогуливаюсь. Заглядываю в палаты онкологического отделения. Сильвия сказала, что так называется отделение, где лежат больные раком. Не знаю почему, но думаю, что это «онко» происходит от какого-то греческого слова, которое означает опухоль, а другая часть слова — «логия» — тоже какой-то греческий термин. Нужно будет посмотреть в словаре Роччи [19] , когда вернусь домой. Роччи — дар небесный для окулистов. Впрочем я и без него прекрасно обхожусь. Мне он совершенно не нужен. Заглядываю в палаты. Как и в моём отделении, тут лежат в основном пожилые люди. Старики. А я здесь нечто вроде амулета. Слону семьдесят пять лет… Больница — это галерея стариков. Молодые люди попадают сюда только из-за несчастных случаев, а старики лежат здесь, потому что они старики.
19
Имеется в виду «Греко-итальянский словарь» Л. Роччи.
Но когда видишь голову с остатками огненно-рыжих волос, лежащую на белой подушке, словно роза на снегу, тогда ясно, что это Беатриче, спящая. Да, это спящая Беатриче. Вхожу. Её соседка по палате, старушка такая морщинистая, что морщины кажутся высеченными, улыбается мне и становится похожа на скомканный лист фольги.
— Она очень ослабела.
Отвечаю ей улыбкой. Приближаюсь, словно мумия, к постели Беатриче. И пугаюсь. Потому что рядом стоит капельница, а в запястье Беатриче воткнута игла. Она ранит кожу Беатриче, и в ней видна красная кровь. В этих венах течёт и моя кровь. Мои красные кровяные шарики не пожирают её белые шарики, а превращают их в красные.
Беатриче спит. Она не такая, какой помню. Беззащитная. Бледная. Странные синие круги под глазами, и я знаю, что это не макияж. Лёгкая голубая пижама, руки вытянуты вдоль тела. Тонкие и худые. Я никогда не видел её так близко. Она похожа на фею. Одинокая. Смотрю и смотрю на неё, наверное, уже с полчаса. И она спит. Мы не разговариваем, но в этом нет нужды. Смотрю на её лицо, стараясь запомнить каждую черту. У неё маленькая ямочка на правой щеке, отчего кажется, будто Беатриче улыбается во сне. Спит тихо, не слышно даже дыхания. Молчит. Но светлая как всегда, будто ночная звезда. Звезда в ночи. Потом появляется медсестра, которая пришла взглянуть на капельницу, и просит меня уйти. Несколько неуклюже встаю в своей элегантной пижаме.
— Знаком с нею, франт?
Медсестра, полная, как мясо в желатине «Симменталь», вся трясётся, смеясь над собственной шуткой. Помолчав, со снисходительной улыбкой отвечаю:
— Да, это моя девушка. Чтобы оказаться рядом с нею, пришлось сломать руку…
Медсестра-Симменталь явно хотела что-то сказать, но лишь улыбнулась, а я так и не понял почему… Прежде чем уйти, ласково прикасаюсь к Беатриче, но не бужу её. Мне только хочется, чтобы, проснувшись, она почувствовала мою ласку на своей щеке.
— Поправляйся, Беатриче. У меня есть мечта. И я должен увести тебя в неё.
Я не оставил Беатриче письма, забыл из-за медсестры-Симменталь, которая отвлекла меня. Но так или иначе это был не подходящий момент. Открываю письмо и словно читаю ей вслух. Из конверта выпадает распятие Гэндальфа и летит куда-то далеко под кровать, откуда очень трудно достать. Так всегда бывает, когда поднять нужно непременно. Едва не оторвал здоровую руку, пока дотянулся к распятию. Смотрю на него со злостью. У Христа глаза, как у Беатриче, закрыты, тоже спит. Думаю, наверное, понимает, как тяжело ей, потому что и ему, видимо, досталось.
Почему хорошие люди, если ты существуешь, должны страдать? Молчишь. Не знаю, существуешь ли. Но если существуешь и творишь чудеса, сотвори чудо и для меня — вылечи Беатриче. Сделаешь это, поверю в тебя. Ну что?
Весь день я провёл сидя в постели, рассматривая под микроскопом своей памяти лицо спящей Беатриче. Пристроился в ямочке не её правой щеке и долго оставался там, как новорождённый в колыбели, и чувствовал себя как в детстве, когда раскрашивал эти противные чёрно-белые альбомы. Из этой ямочки лучше виделся мир, и казалось, что могу без страха слушать тишину и касаться темноты. И сейчас словно ожили вдруг после долгого сна те давние смутные ощущения. Так прошёл весь день, я даже не заметил. И это совсем не то, что смотреть телевизор. Никакой усталости, и мог бы всё повторить заново.
Уже вечер. За окном темно. Хочется защитить Беатриче от ночи. Поднимаюсь с кровати и иду в её отделение. Ощущаю теперь запах только больных, а не больницы, но и он уже не так страшен. Однако возвращаюсь. Нельзя же идти с пустыми руками. Захожу в какую-то палату, где стоят в вазе цветы. Две женщины смотрят телевизор. Должно быть, один из тех скучнейших фильмов, какие показывает четвёртый канал. Но они смотрят, словно загипнотизированные этим каналом. Пожилые люди. Подхожу к вазе. Беру белую маргаритку. Одна из женщин поворачивается ко мне. Улыбаюсь ей: